Аргонавт - Андрей Иванов

– А что главное зло? – спросил Семенов с улыбкой, ожидая услышать что-нибудь вроде: политика, бюрократия, религия и т.п.

– Семья, – твердо сказал Павел, совсем чужим голосом: в нем была странная сухость.

Семенов понял, что никогда не слышал, чтоб кто-то так произносил при нем это слово. Оно прозвучало в совершенно не присущей ему окраске: так могло бы прозвучать слово «стена» в устах узника, который долгие годы по ночам рыл ход и, однажды наткнувшись на непреодолимое препятствие, понял, что никогда не обретет свободы.

В воздухе что-то звякнуло или зазвонило, едва слышно (может быть, у соседей).

Семенов молчал, не решаясь спросить, почему именно семья. Боголепов тоже молчал. Он вдруг сник, смотрел перед собой в стол, как бывает с сильно пьяными. Он и чувствовал себя пьяным – от себя, слов, эмоций (хорошо бы несколько дней никуда не ходить).

Сколько-то времени вяло говорили о ерунде, потом опять сидели в молчании, переполнявшем здание, улицу, город.

Слабо тянуло куревом (кто-то где-то курит).

– Пойду, что ли, покурю, – сказал Семенов и медленно встал.

– Давай, – сказал Павел.

Семенов ушел на балкон: каждая дверь отчетливо скрипнула, каждая со своим характером. Боголепов понял, что его знобит. Надо домой. Пора вызывать такси. Нельзя столько кофе пить. Хорошо бы несколько дней совсем никого не видеть…

Он встал и глянул в окно: мелкая водяная пыль плела фонарю кокон; отливая синевой, свет превращал ночь в рентгеновский снимок.

Посмотрел на яблоко, нерешительно взял его, понюхал. Померещились лаванда, жасмин и тимьян – все разом. Услышал шаги Семенова. Спрятал яблоко в карман.

Сегодня утром Павел проснулся и ощутил себя 5 мая 2003 года, когда, уже «изгнанный из семьи», но еще «не отдавший ключи», он заявился с дикого похмелья в квартиру, где его жена (по документам еще официальная) выстраивала «новую жизнь»; поблевал, улегся на кухонных стульях, новая семья испарилась.

Павел слышал, как они собирались, одевали сына, перешептывались; хотя его не могли видеть, он ехидно улыбался, лежал, в ожидании спонтанного возгорания скандала; все разрешилось иначе: щелкнул замок – один раз, внутри вздрогнула какая-то жилка, обдало жаром, навалилась пустота, он понял, что это конец, и тихо завыл.

Около шести часов он оставался на кухне, не понимая, что он здесь делает, куда идти, как жить дальше; сидел на табурете в пальто, у него не было денег и решимости их искать, пил воду прямо из крана, боялся открыть окно; сигареты («Роттманс») были страшно сухие и сгорали, как трава, и казалось, будто вставляли, – он курил и курил, боясь подумать, что будет, когда они кончатся; в конце концов, он почувствовал себя необычно: возбужден и в то же время размазан. Я был разбит и взведен до предела. Мне казалось, что я вообще никогда не смогу больше спать, никогда не смогу больше есть.

Тогда голова болела от курева и страшной пьянки накануне, а этим утром, в пять часов (в такую рань просыпаюсь только с похмелья), его подняло, несомненно, давление. Но ощущение было такое же предельное: «никогда не смогу больше спать, никогда не смогу больше есть».

К восьми стряхнув оцепенение, он маялся в поисках какого-нибудь занятия, чтобы отвлечься: от déjá vu осталось послевкусие, как бывает после высокой температуры; на месте не сиделось, но и выползать никуда не хотел (куда идти? все кафе закрыты, а пить кофе из киосков в таком-то состоянии – самоубийство, хотя, быть может, не худший из вариантов). Думал фильм посмотреть, включил «Отель Меконг», но через десять минут понял, что не смотрит, а прохаживается по той съемной квартире (роковой дом № 13, квартира 44 – в японской нумерологии «44» что наша чертова дюжина, если не хуже), скользя взглядом по вещам бывшей жены, сына, находя среди них предметы, очевидно принадлежащие чужой мужской особи. Видение было ярким и мучительно подробным. Оно затягивало деталями. Каждая мелочь светилась своей собственной знаменательностью. Это было дико. Спустя более чем десять лет он окончательно осознал опустошающие обстоятельства, в которые и себя, и семью загнал пьянкой, и необратимость собственных поступков, их ничтожность (всю мою жизнь я свел на нет пустяками). Большей половиной находясь в прошлом, которое захватило его внимание и не отпускало, он как наяву перебирал инвентарный список когда-то его вещей: книги, брал в руки, листал, но прочесть ни слова не мог – буквы не складывались в слова; личные вещи, до ужаса знакомые – перчатки, кажется, подошли новой сильной половине (отчетливо помню, как купил их в ангаре на рынке Кадака) и носовые платки (не погнушался, сволочь), – все теперь принадлежало другому, теперь он – Нос, Тень, Двойник – будет ими распоряжаться… (Так и было: Павел оставил все – ничего с собой не взял, даже книги, потому что знал: не смогу их читать, не смогу читать то, что читал с ней, не смогу слушать ту же музыку, которую вместе слушали, придется заново себя собирать, – и собирал: Пруст обил стены пробкой, а я обложил их книгами; каждая книга была, как кирпич, который прошел обжиг его пламенного сознания, каждая книга была сосудом, который он наполнил своим одиночеством.) Этот незнакомец (впервые встретились лицом к лицу, когда после долгой яростной телефонной перебранки с женой из-за того, что она не отпустила Глеба на встречу с Павлом, он отправился к ее дому и стал орать у них под окнами песню Antonin Artaud, на слове hypodermic вышел он – суровый, жесткий, быстрый – и, грубо переломив, повозил Боголепова лицом об асфальт, но это не сломало Павла: когда тот ушел, он поднялся и несколько раз выкрикнул: Those Indians wank on his bones!) теперь распоряжается не только его вещами (тут перескочить бы, не додумывать): неопрятный мужчина с залысинами в квадратных очках командует его сыном, и Глеб вынужден делать зарядку, плестись в кружок тхэквондо, выполнять его поручения, терпеть, соглашаться, отвечать на вопросы (которые по праву принадлежат отцу), слушать суждения чужого человека… мало-помалу пропитываясь им, делаться тоже чужим. Зачем это пришло сегодня? Что за роковой день? Неужели все эти годы я только делал вид, что понимаю, понимал?.. В этой запоздалой боли было что-то еще; как стена, вдоль которой идешь, пока не наткнешься на холодок, веющий из неприметной скважины, – боль сквозила, в ней угадывалось предчувствие беспредельного откровения.

Встал. Выключил фильм. Почистил зубы. Попил воды, почти такой же колючей и быстрой, как та, в детстве. Открыл «Бутик Ванити», и – слава Б.! – затянуло, как трясина (да, так у него там всё топко, зыбуче: ай да Ильянен, ай да молодец!). Читал, читал, подействовало, как лекарство, и даже что-то в душе оживилось, сросся с книгой до полудня (не добрался и до середины – прекрасно! еще дня на три есть лекарство), забыв о голоде, обо всем на свете, на кухню вышел как стеклышко. Кто-то писал: вынырнешь из «Бесов» и не понимаешь, где ты, – а тут совсем наоборот: все хорошо, все на месте.

Слева бывший бассейн «Калев». Что там теперь? Спа-центр? Все равно не ходил, не хожу, не буду. Никогда. Справа малое здание бывшего ДОФа. Прямо – парк. В парк! Посидеть у фонтана. Людей мало. За кустами кто-то. Мочится. В этом здании был театральный кружок. Мать пыталась меня сюда водить, но я умел выкручиваться. Петляя коридорами, я уходил – отовсюду: и с фольклорных танцев, и с рисования, и из театрального – колобком укатился. Только меня и видели. Были приятные дни. Пока мать не узнала, что я не посещаю кружки, предоставленный себе самому, бродил по городу. Как сейчас…