Аргонавт - Андрей Иванов

– Какой?

– Не хочу рассказывать.

– Почему?

– Ты испугаешься и заплачешь.

– Обещаю, что не испугаюсь и не заплачу.

– Ну, ладно, смотри. Я когда сплю, она приходит, и мне грустно-грустно во сне, и тогда я начинаю плакать.

– А кто она?

– Эта девочка с металлическими пуговицами на глазах.

– Какая девочка с пуговицами?

– Ну, та, из страшного мультфильма.

– Ясно. А что она тебе говорит?

– Ничего не говорит. Стоит и смотрит. И мне страшно.

– Пойми, это всего лишь сон.

– Я понимаю, когда просыпаюсь, тогда понимаю. А когда сплю, плачу.

– Я тоже иногда плачу.

– Правда?

– Правда. Бывают такие грустные сны.

– Только не рассказывай мне. Я не хочу, чтобы они мне снились.

– Не буду. В трубу обещаешь не лезть?

– Обещаю.

Они входят в игровую комнату. Семенов покупает билет на два часа. Мальчик снимает с себя куртку, стягивает сапоги и сломя голову убегает.

«Папака, догоняй!»

– Стой!

Он тебя не слышит. Он от тебя убегает со скоростью недосягаемой новой жизни, готовой его умчать, как экспресс, на который у тебя нет билета. Растерянно. Не глядя. Снимая на ходу ботинки: носок – пятка, носок – пятка, – он торопится за малышом. Светло-зеленая кофточка летит к джунглям, где – переборка на переборке – стоит дом Тарзана, болтается канат, свисают пластиковые лианы и огромный кукольный орангутанг время от времени вспыхивает глазами и издает тихий зловещий хрип.

– Стой!

В тонких колготках по холодному полу. Едкое солнце, отражаясь в плитках, дробит решеткой твои глаза. Ты щуришься. Из глаз бегут слезы. Снимаешь очки.

– Кроха!

С закрытыми глазами идешь наугад в направлении мрачного тоннеля игровой комнаты. Твой мальчик убегает в лабиринт. Что это? Хижина Робинзона. Надувная комната. Батут. Дети едут на крошечных велосипедах: береги ноги! Отходишь в сторону. Тебя качает.

– Надень босоножки! Кроха?

Не слышит. Бежит по луже света. Ты видишь его хрупкое тело. Легкие ножки – оттопыренные носки. Тебе кажется, что ты видишь, как развеваются его светло-каштановые, как у жены, волосы (у Аэлиты твой цвет волос, и жесткость твоя, и угловатость кости, и характер твой, колючий, даже твой взгляд, Семенов, у нее твой взгляд, а Кроха весь в меня), и понимаешь, что дорисовываешь это в воображении, обещаешь себе, что именно таким – убегающим по намазанному на плитки солнцу, легким, хрупким и отчасти воображаемым – ты его и запомнишь (приберегу этот образ на последний вздох!). Ты пытаешься за ним бежать. И ударяешься обо что-то металлическое. Очки падают. Наклоняешься и видишь кровь. Твои глаза заливает горячее. В ушах гул. Дыхание останавливается и – будто передумав – движется в обратном направлении, разрывая тебе горло сгустками. Ты слышишь крик.

«Папака, ты где?!»

И провалившись в темноту. Чувствуешь, что-то покачивает. Крутит. Вертит. Бросает. Ты поднимаешься. Откашливая обморок. Хочется пить. Духота. Где дверь из каюты? Все спят. В темноте стукаешься о верхнюю полку с новой настойчивостью.

Черт.

В этом лабиринте заблудиться проще простого. Мир – это аттракцион, Луна-парк, комнаты страха, пыток и напрасных надежд.

Ты входишь в кабинет, а тебя уже ждут, смотрят на тебя поверх очков, вздыхают, готовы сообщить. Где-то есть эта дверь. Ты однажды ее откроешь. Есть число дверей, которые ты должен открыть, прежде чем найти ту, заветную. И тогда. Что?

Помимо вчерашних проблем, оказывается, в рукаве припасено нечто такое, такое, о чем ты никак не подозревал.

Сюрприз!

Сколько неурядиц! Сколько тоски и духоты! Ты всего-то хотел прокатиться на карусели. Что, думал, жизнь – это загадка, которую ты можешь решить, как кроссворд? Бесконечность на каждом шагу, на каждой ступеньке поджидает бездна, которую нельзя вычислить на калькуляторе, – можно зашифровать Энигмой, затянуть сонетом или упаковать в роман, но это не значит, что ты ее постиг. Даже малой доли ее. Наимельчайшей части ее. Ни за что. Все гораздо сложней. Протягивая руку в направлении сновидения, ты утыкаешься в стену: «А за ней, что там за ней?» – спрашиваешь ты и пробуждаешься, испугавшись собственного голоса. Каждое мгновение – это мышеловка, из которой надо успеть выскочить. Не успел – пропал, как муха в янтаре. Не зевай! Заговорив со случайным прохожим, тут же оказался в западне, в которой тебя тихо душат фактами, мумифицируют, заворачивая в газетные листы, превращают в миф. Человек – существо доверчивое, мягкое, как моллюск… помню мальчика, который пытался вернуть волнам выброшенную на берег медузу, ковырял палочкой, рвал нежное тельце и плакал: мама, я хочу ее обратно… в воду столкнуть… а она рвется… Так и получается: убивали, например, политика, заодно прихватили и человека, – не научились еще отделять, сколько лингвисты ни старались, все как дети: палочкой… обратно в воду…

Выпутавшись из коридоров, захожу в парфюмерный. Жена хотела помаду. Тут дешевле. Она знает лучше. Выбираю помаду. Смешно: как я могу выбирать то, в чем ни черта не смыслю? Спрашиваю девушку. Название, номер, цвет. Все есть. Вот эсэмэс. Посмотрите. Не понимает. Спрашиваю другую, третью. Наконец-то толковая. Ах. Такого цвета нет. Такой марки совсем. Ладно. Ясно. Иду в винный. Покупаю бутылку вина. «Она с крышечкой или с пробкой?» Не знает. Беру наугад. Красное. Чилийское. Недорого. Буду пить из горлышка. Один. На улице. Надо выйти. Где-нибудь. Всюду люди. Яркий свет. Выхожу из супермаркета. Еще дверь. Еще. Оказываюсь в полной черноте. Наконец-то. Море ревет. Полный мрак. Хоть глаз выколи. Как повешенный. Покачиваюсь. Откручиваю крышечку, пью. В кромешной темноте. Хорошо. Захмелею скорей. Проступают огоньки. Ночь цветет как кактус. Это, наверное, тоже паром. Кто-то возвращается, а кто-то нет. Звезды, как сквозь промокашку. Мы движемся в том направлении. Однажды ты выйдешь из какой-нибудь двери и окажешься в черноте, такой же, как эта, только куда более непроницаемой. Навсегда. Ничего не будет. Ни рук, ни ног. Ты будешь абсолютно рыжий человек, о котором некому и нечего будет сказать.

Да, ездил в Швецию. Может быть, на этом же пароме. Куда еще я мог поехать? Где еще сегодня живет надежда на спасение? Нашел? Нет. И там нету. Ни одной надежды. Ни свежей, ни поношенной. Хоть ты тресни. Даже Швеция с Эдвином, его папой и всеми блаженными идиотами, которых я там повидал, – никто и ничто не убедило меня в том, что надежда на спасение есть. Не о своей личной речь. Не для себя искал. Да, были такие, кто говорил: это возможно, возможно, да, но… Увы, ни один из них не внушил мне веры, что эта возможность осуществима. Поэтому ничто не изменится. Так все и будут барахтаться в оковах. Всему конец. Но я хотя бы попробовал. Бросался на мельницы, как Дон Кихот. Символ, самый прекрасный во всей мировой литературе. Ехал бороться со спрутом, левиафаном, колесом рабства, а оказалось – мельницы, все те же мельницы, на которых мелют человеческие кости, медленно, неумолимо, обращая усилия и страсти в муку… dough… то есть деньги. И конца этому нет и не будет. Я возвращаюсь с поражением и пустыми руками. Через бездну, беззвездную ночь, вино и бурлящие воды. Что мне осталось? Понюшка будущего. Бессонница. Моя жизнь сплошная бессонница. В каюте храп, перегар и бормотание. Что? Nej, nej, jeg vil ikke…[40] Норвежец. Интересно. Чего он не хочет? Что ему предлагают во сне? Бери. Tar det! Таг! Det er bare en drom[41]. Не слышит. И ладно. Сейчас я закрою глаза, и мрак переполнит меня. Там все окончательно сольется. Я стану ими, а они – мною. Я буду жить в каждом, как эмбрион, в котором светится продолжение чужой жизни, мнимой, как блик в окне… как тень падающего листа… он падал, и его тень скользила… как мой взгляд… по лицам прохожих… вокруг и внутри меня трепещущая бесконечность…