Москва и Россия в эпоху Петра I - Михаил Вострышев

– Не бывать и не будет. Не уедет он, помяни мое слово! – стукнув по столу рукой, сказал Цыклер. – Нынче же под утро мои молодцы подожгут хибарку подле дома поганого подлизня Лефорта. А то и на усадьбе у немца красного петуха пустим. Сам-то – выскочит огонь тушить. Уж он не утерпит! А тут его ножей в пяток и примут. У меня уже есть двое… Да вот вы трое, – обратился он к стрельцам и казаку, – подмогу дадите. И поедет он не за рубеж, а на тот свет. Тогда настанет наша воля: гуляй – не хочу.

– Наша воля! Да сгинет Антихрист! – подхватили собеседники, поднимая полные кубки и чарки.

Вдруг распахнулась дверь, и на пороге появилась высокая мощная фигура Петра, с неизменной дубинкой в руке.

Первым движением каждого было выхватить оружие. Но его сняли, прежде чем садиться за стол, и оно стояло в углу возле двери, в которую вошел царь.

Цыклер кое-как овладел собой и с поклоном поспешил навстречу державному гостю:

– Милости просим! В добрый час!..

– В добрый час! – невольно подхватили и другие, отдав поклон царю.

– В час добрый! – ответил Петр. – Ехал мимо, вижу – свет. Заглянул чарочку анисовой с холоду испить. Не поднесешь ли?

– Есть под рукой, государь. Много благодарен за честь, – торопливо наливая чарку, говорил Цыклер.

Остальные незаметно стали пробираться к оружию.

Пока царь пил чарку и закусывал, внимательно оглядывая горницу, Цыклер ему кланялся и продолжал высказывать радость по поводу такого приятного посещения.

– А ты, старик, али поправился? – вдруг обратился царь к Соковнину, который так и застыл на своем месте. – Мне говорили, болен ты, оттого и к Лефорту не явился нынче.

– Недужен, государь. Да вот приятель позвал… Рождение празднует…

– Вижу, вижу! – отозвался Петр, прислушиваясь к тому, что делается за окнами. Там он различил легкий шум и шорох многочисленных шагов.

– А что, не пора ли? – шепнул один из сыновей старику Соковнину, собираясь кинуться к оружию, до которого было теперь совсем близко.

– И то – пора! – громко крикнул Петр, кидаясь к дверям и распахивая их. – Входите, хватайте изменников!

В горницу ввалилось человек двенадцать стрельцов и тотчас перевязали заговорщиков.

* * *

Заговорщиков, которых пытали, и они сознались в своей вине, предали казни 4 марта 1697 года. Старика Соковнина и Цыклера четвертовали. Пушкину, который был изобличен своим же тестем, двум стрельцам и казаку Лукьянову отрубили головы. Плаху устроили в селе Преображенском, и под нею стоял вырытый из земли гроб мятежного боярина Ивана Михайловича Милославского. На его кости, полуистлевшие в земле за двенадцать лет, ручьями стекала кровь казнимых.

Бывалый

Петр I накрывает заговорщиков в доме Циклера 23 февраля 1697 года

Застенок

В любимом подмосковном селе Петра Алексеевича Преображенском стоит мрачный приказ. Всех, за кем объявится «слово и дело государево», отправляют в его темницы. Здесь полно колодников, ожидающих допроса и пыток. Напрасно изредка заходят к ним два немца-доктора, служащие при тюрьме. Сюда редко заглядывает болезнь, с которой может справиться доктор. Одна из них – голод. Впрочем, изредка колодников по трое, по четверо выводят в цепях из тюрьмы, и под охраной солдата они идут побираться по городу.

Кого только нет в этой мрачной темнице! Вот сержант Кудрявцев. Он попал сюда за то, что у него с дороги убежало пять ссылавшихся старообрядцев. Дальше какой-то мужик и какая-то женка Маремьянка. Вина их: усомнились перед соседями, что Петр – истинный царь. «Не царской он крови и не нашего русского рода, а немецкого», – так говорила Маремьянка и попала в Преображенский приказ. Здесь же сидит какой-то истопник. Подошел он у Пречистенских ворот к караульным солдатам и сказал им прямо: «Проклят царь, потому что завел в Московском государстве чулки да башмаки». Дальше сидит простодушный певчий Савельев. Вся вина его в том, что в гостях под хмельком замахнулся тростью на царский портрет, вскрикнув: «Ой, ты!» Напрасно бедный певчий твердит, что он хотел только мух согнать с портрета. Ему не верят и держат в приказе. Тут же и прачки. За мятежные речи их привели прямо с портомойни, где они полоскали белье. Рядом с прачками три бабы-кликуши, что «в церквах на Москве в кликанье пойманы».

Но в тюрьме сидят не только те, кто чем-нибудь провинился перед царем. Здесь держат под замком и свидетелей по каждому делу, и даже доносчиков, которые явились с «государевым словом и делом». И никому из них не уйти от пытки, от жестокого допроса с пристрастием.

Каждый день выводят колодников на допрос. Прежде всего, поднимают на дыбе. Скрутив и вывернув назад руки, человека подвешивают за кисти рук к перекладине и, растянув за ноги вниз, жестоко бьют батогами по голой спине. Если это доносчик, и при таком допросе выясняется, что он оклеветал кого-то, то его будут водить по улицам, торгам и рынкам и при этом бить нещадно кнутом.

Если сразу не вытянул у пытаемого признания, то на другой, на третий день его снова поднимают на дыбе. Для упорных есть и более жестокие муки: скручивают веревкой голову, так, что он «изумленным бывает». Или, обрив, по капле льют холодную воду на голый череп. Или горящим веником водят по спине, подпаливая кожу. При пытках сидят секретари и бесстрастно записывают в книгах: «Было им в тех розысках Федоре – 32, Авдотье – 36 ударов, а потом оне и огнем жжены».

Если кто-либо после жестоких пыток умирал ночью, на это в Преображенском приказе смотрели, как на дело обыкновенное, и караульный сержант доносил про несчастного: «В ночи умре без исповеди, и тело его зарыто в землю».

За большую вину в приказе казнили смертью, а за вину поменьше осуждали на каторгу. Каторжников клеймили, выжигая на лбу слово «вор», а потом палач вырывал ему щипцами ноздри. Изуродованных людей отправляли на работы: в Петербург на галеры, в Рогервик на постройку гавани или на одну из фабрик, которые насаждал на Руси Петр.

В. Сыроечковский

Давно уже москвичи косо поглядывали в ту сторону Москвы, к которой примыкала Немецкая слобода. Правда, эта слобода не прямо примыкала к городским стенам, но все-таки соседство было близкое и опасное.

Все там не похоже на Москву. Улицы прямые, многие из них вымощены камнем или бревнами, положенными поперек. Кроме того, они обсажены деревьями. Весной, как только стает снег, их очищают от грязи, которая свозится каждым домохозяином или к себе в сад и огород (грязь жирная, навозная), или на особо отведенные места за слободой. Всем этим заведуют особые выборные. По бокам улиц – канавы для стока воды и дорожки для пешеходов, чисто выметенные и посыпанные песком. Дома в слободе по большей части каменные, двух– и даже трехэтажные, снаружи выбеленные, с красными крышами из черепицы. Они выходят прямо на улицу и украшены балконами и террасами, в стенах много окон и все они больше московских. На окнах – занавески, а на подоконниках – цветы в горшках. Около домов – сады и палисадники с невиданными в Москве деревьями, цветами, фонтанами и мостиками через вырытые нарочно пруды. Сады и палисадники обнесены решетками. За домом – огород с какими-то странными овощами, похожими на траву (это салат разных сортов), которые немцы едят сырыми, точно коровы. Среди домов возвышаются остроконечные кирхи, лютерские церкви.