На что способны женщины - Джеймс Хедли Чейз

От пары глотков мне стало немного лучше, и я направился к инструментам в углу. Но стоило мне взяться за лопату, и все чертово барахло с грохотом рухнуло на пол.

Я услышал, как Веда позвала меня.

– Кто там?

Затем дверь открылась, и она замерла в дверном проеме, бледная, удивленно смотрящая на меня.

– Все в порядке. Оставайся там, где ты стоишь.

– Флойд! Что это? Что ты делаешь?

– Не подходи! – Я не мог избавиться от ужаса в моем голосе. – Иди в кровать и оставайся там. Не подходи!

– Зачем, Флойд… – Она распахнутыми глазами смотрела на лопату в моей руке. Потом она резко повернулась к Максу, но было слишком темно, чтобы она могла разглядеть что-либо. – Что ты делаешь?

– Все хорошо. – Я бросил лопату. – Что еще я мог сделать? Не подходи. Это все, о чем я прошу тебя. Не подходи, предоставь все мне.

Она подошла к лампе и зажгла ее. Ее руки были вполне тверды, но лицо казалось белым, как свежевыпавший снег. В резком свете ацетиленовой лампы кровь на рубахе Макса блестела, как красная краска.

Я услышал, как она приглушенно вскрикнула. Она долго смотрела на него, затем тихо проговорила:

– Мы сказали «нет». Зачем ты сделал это?

– Можешь выдумать что-нибудь лучше?

– Если они когда-нибудь найдут его…

– Знаю. Можешь не рассказывать. Иди в постель. Тебе не нужно возиться с этим.

– Нет. Я помогу тебе.

Мои нервы едва не завязались узлом от тона, которым она произнесла эти слова.

– Оставь меня! – крикнул я. – Мне будет очень приятно заботиться о нем и без тебя. Оставь меня!

Она убежала в комнату и хлопнула дверью. Меня трясло. Даже еще один глоток виски не слишком помог мне. Не глядя на Макса, я вышел из дома, захватив лопату с собой.

Начинало моросить. Дождей не было уже несколько недель, и к этой ночи небо наконец прохудилось. Я огляделся в темноте. Нигде не было ни света, ни лишнего звука, только ветер усилился. Пустота и глушь: как раз для убийства.

Я прошел под навес, бросил лопату на заднее сиденье «бьюика» и подвел его к входной двери. Нельзя было закапывать его поблизости от лачуги. Последний путь его должен быть долгим.

Я вернулся в лачугу. Она была уже одета и связывала Макса.

– Чем ты занята? Какого черта ты здесь делаешь?

– Все в порядке, Флойд. Не сердись.

Я подошел ближе.

Она завернула его в одеяло и теперь пыталась стянуть концы. Сейчас он выглядел вполне безобидно – так, груда тряпья в химчистку. Она запросто сделала то, что приводило меня в ужас.

– Веда!

– О, прекрати! – яростно оборвала она и отошла в сторону.

– Теперь я все доделаю. Тебе лучше уйти.

– Я не останусь здесь одна. Да какое это имеет значение? Думаешь, они поверят, что я не имела с этим ничего общего?

Мы посмотрели друг на друга. Лед в ее глазах начинал меня беспокоить.

– Хорошо.

Я взял его за плечи, она – за ноги. Пока мы тащили его из лачуги, я думал о его бледной, худой, плохо одетой сестре. «Макс так неуправляем. Он может нарваться на неприятности». Что ж, теперь ему уже не на что нарываться.

Мы переехали через холмы, в темноте и под дождем. Мы положили его в багажник на резиновый коврик, и я все думал о нем и о том выражении на его лице, когда я нашел его. Пока я копал, Веда сидела в машине. Я работал в свете одной из фар и все время чувствовал, как она смотрит на меня. Мы глубоко похоронили его. Когда мы подносили его к зияющей яме, одеяло размоталось, и мы снова увидели его мертвое лицо. Я отпустил его и отступил. С глухим стуком он упал на земляное дно, но его мертвая улыбка и сейчас остается со мной.

Под проливным дождем мы долго забрасывали обратно влажный торф и разравнивали поверхность. Если дождь будет идти так всю ночь, к утру не останется уже никаких следов. Я не думал, чтобы его когда-нибудь нашли.

К тому времени, когда пора было двигаться назад, мы оба промокли, замерзли и валились с ног от усталости. Никто из нас не мог придумать, что сказать, и поэтому мы ехали в тишине. На полу в передней осталась кровь, и мы вдвоем занялись уборкой. Мы выскребли резиновый коврик в багажнике, мы осмотрели весь дом в поисках вещей, принадлежавших ему, и я нашел его разваливающийся бумажник, упавший под стол. В нем оставались какие-то бумаги, но мне не хотелось сейчас копаться в них, и я просто сунул его в задний карман. Наконец мы остановились. В комнатах не было ни малейших следов его присутствия здесь, но тем не менее он был везде. Я видел его стоящим в дверях, сидящим за столом, ухмыляющимся над нами, откинувшимся на стуле с изуродованным лицом, лежащим на полу с безмятежным взглядом и ножом в груди.

– Кажется, лучше бы ты не делал этого. – Слова выпрыгнули из ее рта так, как будто она не могла больше держать их внутри. – Я больше ни слова не скажу об этом, но я бы отдала что угодно ради того, чтобы ты не сделал этого.

Я мог сказать ей тогда. Я хотел сказать, но не сказал. Я столько наворотил в своей жизни, что еще одно пятно уже ничего не меняло; по крайней мере, так я думал тогда. С ней же все по-другому. Она шла вверх; такое известие сломает ее.

– Нам не нужно говорить об этом. Приготовь кофе.

Ставя чайник, Веда спросила:

– Они могут прийти сюда искать его?

– Не думаю. Никто не знает, что он пошел сюда. Они посмотрят по побережью, если вообще будут смотреть. Это не Линдсей Бретт.

– Мы останемся здесь?

– Придется.

Она вздрогнула:

– Мне кажется, нам лучше уехать. Меня не оставляет чувство, что он здесь.

– Я знаю. Со мной то же самое. Но мы останемся. Нам некуда деваться. А здесь до сих пор мы были в безопасности.

Когда мы допили кофе, над холмами уже занялся рассвет. Я думал о том, что впереди нам предстоит длинный день. Мы оба думали каждый о своем. Неожиданно я понял, что теперь все будет уже не так, как прежде. Она думала, что я убил его; я знал, что это она. Нет, теперь все уже будет по-другому. Женщины – милые создания. Вам никогда не понять их. Любовь между мужчиной и женщиной – хрупкая вещь. Если только она разлюбит меня, моя жизнь будет в ее руках. Глядя на нее теперь, я сомневался, не разлюбила ли она меня уже. Это беспокоило меня. Еще один шаг вниз. Еще одно темное пятно. Они всегда ведут вниз.

В течение трех следующих дней все, что мы пытались построить между нами, тут же рассыпалось в прах. Все началось с мелочей. Мы вдруг обнаружили, что нам не о чем говорить; всякий раз, чтобы заговорить, приходилось делать над собой усилие, да и, живя в таких условиях, говорить-то в большинстве случаев действительно не о чем, не считая чепухи, которую люди говорят друг другу, когда они любят друг друга. Ну, об этом речь уже не шла: мы разговаривали о дожде, и достаточно ли у нас продуктов, и что пойду-ка я нарублю еще дров, и что не зашьет ли она дыру в моем носке. Больше она не поднималась ко мне на верхнюю полку; да я и не хотел, чтобы она поднималась. Мы ни слова не говорили о том, что происходит между нами, и так все и катилось. В то время как я разводил огонь в передней, она была уже раздета и лежала в постели. Я не мучал себя больше, наблюдая за ее раздеванием и думая о том, что она чувствует, – я не видел уже в этом никакого смысла. Раз или дважды я прикасался к ней, отчего она вздрагивала, и я бросил эту привычку. Макс был с нами двадцать четыре часа в сутки. Никто из нас не мог выбросить его из головы. Напряжение за эти три дня выросло до того, что достаточно было малейшей искры, чтобы взорвать нас. Но искры не было. Мы оба старательно заботились об этом.