Портрет мертвой натурщицы - Дарья Дезомбре

— Вот, — он передал Маше лист, обведя пальцем миниатюру. — Видите? Она явно более поздняя и наслаивается на другую. Ну-ка…

Куратор достал книгу из ксерокса, и они вдвоем склонились над страницей.

Агапин удовлетворенно крякнул:

— Приглядитесь. Видите — ксерокс тут и не нужен. Данная миниатюра — копия картины. Сейчас. Пройдемте.

Они вернулись в его кабинет, он вынул из костяного стаканчика на столе крупную старую лупу и навис над книгой. Прошла минута. Маша безропотно ждала. Агапин, наконец, поднял на нее глаза.

— Похоже на малых голландцев. XVII век. — Он усмехнулся, явно довольный собой, и отложил лупу в сторону. — Это никак не могло оказаться в книге XVI…

— Вы позволите? — Маша сама взяла в руки лупу.

На миниатюре, заключенной в круг, миловидная служанка в яркой красной юбке и белоснежной сорочке, подняв руки в просторных рукавах, развешивала во дворе хозяйское белье. На веревке была аккуратно натянута простыню с золотистой монограммой в углу. Сквозь простынь било утреннее, и Маше почему-то вдруг стало совершенно ясно — осеннее солнце. Хозяева дома скорее всего спали, а прислуга поднялась с петухами. У ног девушки прямо на полу, вымощенном черно-белой плиткой, стояла ивовая корзина со сложенным мокрым бельем. Сбоку виднелся кусок коричневой кирпичной кладки дома — типично голландского. Рядом — куст, похожий на боярышник. И дверь, ведущая с заднего двора на канал, откуда явно и пришла служанка, прополоскав белье.

И эта самая дверь была приоткрыта. Маша еще ниже склонилась с лупой над миниатюрой. В щель заглядывал человек, одетый в красно-черный костюм шута. Ромбы на скоморошьем наряде перекликались с квадратной плиткой во дворе, выложенной в шахматном порядке. Шут же будто вынюхивал что-то на заднем дворе буржуазного дома. Глядя прямо перед собой, он прикладывал палец к губам, будто призывал хранить молчание. Служанка стояла к нему спиной, но его видел зритель, и именно к нему обращался этот странный, вовсе не принадлежащий ни этому дому, ни этому пейзажу персонаж.

Маша с трудом оторвалась от миниатюры — она будто затягивала в свою глубину: фотографическая верность детали, свойственная голландцам, и такой живой, мягкий утренний свет, и фигура загадочного шута, непонятно откуда взявшегося на рассвете близ канала…

Она встряхнула головой:

— Большое спасибо, Аристарх Викторович. Если позволите, я покажу книгу вашему замдиректора.

— Не только позволю, но и настаиваю. Но не книгу, а увеличенную копию. — Агапин был хмур (кому понравится обнаружить в отделе под своим началом подделку?), но, в отличие от Комаровского, спокоен. «Может быть, оттого, что заранее был предупрежден — а значит, вооружен, — думала Маша, направляясь к кабинету Комаровского. — Наверное, решить проблему с реставрацией миниатюры много проще, чем отыскать пропавший натюрморт».

Комаровский ждал ее — видно, Агапин уже позвонил и предупредил о происшествии. Он был бледен и серьезен, приветственно кивнул Маше:

— Здравствуйте, здравствуйте, Мария, проходите! Присаживайтесь!

А она, заходя, смущенно поежилась: от меня, подумалось ей, исходят только плохие новости.

Комаровский взял большой лист с увеличенной копией миниатюры. Нахмурив брови, он некоторое время смотрел на картину, постукивая пальцами по столешнице. Потом улыбнулся Маше — одними губами.

— Ясно, — он отложил копию в сторону и откинулся на кресле, повернув бледное лицо к окну. «Он плохо выглядит, — подумала Маша виновато. — Но много лучше, — поправилась она, — чем девушки Копииста».

— Вам знакома эта картина? — спросила она.

Комаровский кивнул:

— Знакома. Это Питер де Хох. «Служанка и фигляр». Если мне не изменяет память — 1662 год. Секунду…

Комаровский поднялся и безошибочным жестом достал нужный том из кабинетной библиотеки, почти сплошь состоящей из альбомов по искусству. Открыл его на репродукции картины. Маша вздрогнула — сходство с миниатюрой оказалось поразительное.

— Де Хох, — дал ей краткий экскурс Комаровский, — современник Вермеера, из ранних голландцев. Мастер жанровой живописи…

Маша нетерпеливо встала: времени на искусствоведческие беседы уже не оставалось.

— Я хотела бы взглянуть на оригинал. Если можно, прямо сейчас.

Комаровский взглянул на нее исподлобья:

— Нет. Нельзя. «Служанка и Фигляр» находится не в Пушкинке…

Маша деловито кивнула:

— Эрмитаж?

Комаровский мрачно усмехнулся:

— Картина хранится в музее художника в Голландии. Город Харлем.

Она медленно опустилась на стул.

— Понятно, — сказала она, чтобы хоть что-то сказать. И несколько секунд тупо смотрела на альбом с репродукцией. — Можно я заберу альбом с собой? На время?

Комаровский снова смотрел не на нее, а в окно. Вид у него был явно подавленный:

— Конечно-конечно.

Маша вздохнула:

— И еще. Мне кажется… Необходимо послать запрос в музей Харлема на срочную экспертизу картины.

— Конечно-конечно, — повторил замдиректора, весь в своих мыслях. У Маши в сумке завибрировал мобильный.

— Извините, — она полезла в нутро сумки и, как ни странно, почти сразу нащупала телефон.

— Да, — ответила она, не взглянув на экран.

— Привет, — раздался истерично-веселый голос Андрея. — А у нас тут еще один труп.

Маша сжала трубку:

— Света?

— Пока не знаю.

— Где?

— На заброшенном песчаном карьере. В Люберцах.

— Энгр? — сглотнула Маша подкатившую горькую слюну.

— А как же! Все чин-чинарем. Пришпилен, как положено. Давай — ноги в руки и дуй сюда.

— Сейчас буду, — Маша скомканно попрощалась и, зажав под мышкой альбом, — в сумку книжка не помещалась, быстро вышла из Пушкинки.

Они возвращались уставшие в город. Уставшие и измученные — собственным бессилием. Бесконечное «дежа вю» — белое мертвое тело, синяя борозда на шее. «Милость султана» — вдруг вспомнилось Андрею. Ненавистный уже Энгр, зажатый в безжизненных руках. Но это была не Света. Опять не Света. Ему казалось, что с каждым трупом напряжение растет, ставки повышаются: сейчас он не выдержит, взорвется, и наступит — пустота.

По радио протяжно и мрачно затянула Сезария Эвора. Маша прислонила голову к прохладному стеклу и прикрыла глаза. Андрей уже хотел переключить радио на что-нибудь более жизнеутверждающее или выключить, к черту, совсем.

— Оставь, — попросила Маша.

Они молчали и слушали песню. Андрею вдруг подумалось, что все его усилия с букетами и модными биойогуртами бессмысленны, потому что он — Копиист — все равно испортит ему всю обедню. «Какой мрачный у нас с Машей роман, — впервые подумал он. — Выложенный трупами. От такого не захочешь, а сбежишь к мальчику Пете в Вестминстер. Впрочем, мой роман со Светой не веселее. Похоже, — хмыкнул он, — я просто роковой мужчина. Но вовсе не в плане схожести с Бандерасом».