Я, Роми Шнайдер. Дневник - Роми Шнайдер

Завершив съёмки в Испании в фильме «В половине одиннадцатого летним вечером» (1965), Роми начинает в 1966-м работу над фильмом «Труба № 4», где её партнёр — Мишель Пикколи. 15 июля 1966 года Роми Шнайдер и Харри Хаубеншток регистрируют свой брак в загсе Сен-Жан-Кап-Ферра. В это время она снимается в картине «Шпион на два фронта», где Харри Мейен тоже получает небольшую роль.

Роми прощается с Францией. 3 декабря 1966 года в Берлине, в больнице имени Рудольфа Вирхова появляется на свет её сын Давид Кристофер Хаубеншток. Семья живёт в своей квартире в Груневальде. Начинается мирное, гармоничное время. Нет взлётов, но нет и скуки.

21 февраля 1967 года в Вене умирает Вольф Альбах-Ретти, отец Роми.

Записи этих лет показывают внутреннюю раздвоенность, нерешительность в выборе между театром и кино, между Францией и Германией. Но по дневнику и письмам видно также и то, как Роми счастлива в семейной жизни, как гордится она своим сыном.

Январь 1965 года

Я устала. Моя жизнь — ад. Только вечерами я иногда бываю счастлива — в надежде, что «она» ночью не вернётся.

Она всегда тут. Она — это другая. Она вперяет в меня ночью свой взгляд. Она бранит меня, смеётся, плачет. Она всегда держит руку на моём плече. Она не упускает меня из виду. Она упрекает меня за мои ошибки — раз, другой, третий... Я никогда не избавлюсь от неё. Но я её ненавижу. Человек, которого я любила, всегда говорил: «Дай себе волю, решись, прыгни в воду...» Он был прав, конечно. Меня от этого уже тошнит. Если бы я могла убить эту другую! Однажды мне это удастся.

Я помню, как это началось. Очень, очень давно. Это было зимой в школе, в Зальцбурге. Я молилась. Мне было, кажется, лет восемь. Господи, помоги мне стать актрисой. Я была счастлива, когда я молилась. Меня это как-то возвышало. В тот раз я стояла на коленях и видела себя со стороны. Лицо закрыто руками, белая стена, распятие. И вдруг поняла, что не могу больше молиться. Потому что она была тут, другая, она всё разрушила — мою молитву, мои восемь лет, мою искренность. Сёстры-монахини ничего не поняли. Для них я была всего лишь маленькая Альбах, как меня и правда звали, трудное создание, ребёнок, чьи родители развелись, маленькая невоспитанная девочка, которая без конца делает ошибки. Лгунья. Да, я лгала. Я изобретала истории, я придумала целую жизнь, чтобы похвастаться перед подружками. Я рассказывала о людях, которых никогда не видела. Моя мать никогда не брала меня с собой на киностудию. Но это для меня ничего не значило. Я важничала и сочиняла, что только вчера ужинала вместе с Гэри Купером.

В моей частной жизни от меня вечно что-то требовали. Я не хотела, чтобы у меня отнимали то, чего я не собиралась отдавать. Меня же просто обкрадывали. Не только обкрадывали — грабили! Я была как собака. Делала всё отлично — до судорог. При этом я способна любить мужчину, когда он с утра совсем заспанный. Когда он ещё не чистил зубы и не продрал глаза после сна. Тогда он настоящий, таким я его люблю. Мне нужна сила. Мужчина, который меня поставит на колени. До сих пор я всегда сталкивалась со слабостью. Мы оба только тявкали друг на друга. А мне было нужно, чтобы меня взял в руки тот, кто сильнее, распрямил бы меня, пронял до мозга костей. Но есть ли вообще такой мужчина? Сначала так и было. И я говорила: «Господи, пусть всё так и остаётся». Но я знала, что этого не будет. Я думала: сохрани этот миг, переживи его сполна, потому что назавтра всё исчезнет и нужно будет платить по счетам за своё счастье. Вот я и заплатила. Самую высокую цену.

Париж, май 1965 года

Моей матери.

Её имя — для всех — Магда Шнайдер. Мы знаем друг друга 26 лет, и в течение этих 26 лет она получала от меня разные имена. Поэтому начну-ка я это письмо вот так:

Моя милая мама (школьная пора). Моя любименькая мамочка (школьные годы и совсем нечистая совесть). Любимейшая мама (лучшее время после школы). Мой любимый «Мом» (переходный возраст императрицы). Мама — дорогая Магда — дорогая любимая Магдалена — дорогая фрау Лени — Ты! (примерно так было бы сейчас). Итак —

Храни тебя Господь!

Прости: я звонила тебе дважды среди ночи, но я должна была прочесть тебе сердечное письмо от венской бабушки. Я смеялась до слёз, лёжа в постели, и поскольку не хотела бы, чтобы ты держала меня за полную эгоистку, то думаю, ты тоже посмеёшься до слёз, — а ведь после этого так хорошо спится! Вот, ты теперь знаешь: мой отец купил себе новую машину и потешался уже в семь утра, давая Розе указания, как садиться и как выходить из неё, и он купил автомобильные башмачки для собаки, — я будто вижу этот цирк собственными глазами и нахожу, что это ужасно забавно!

Из Берлина я долетела отлично: я поспала (что у меня не получалось четыре дня и четыре ночи подряд, когда я вновь свиделась с Берлином после шести лет разлуки). Ты — это было прекрасно! (Думаю, я не должна тебе говорить просто «ты», но попытайся-ка вернуться в мой возраст, — я же хочу написать тебе серьёзное письмо!) Да, ты и Берлин! Всё, всё вернулось! Возвращаться в прошлое — это всегда плохо и старомодно, если бы не ты. А так — это единственное хорошее и всегда современное, что я знаю.

Наше возвращение в прошлое — на двенадцать лет назад — мой первый фильм, вместе с тобой, в Темпельгофе, — я долго была тогда «Ширли Темпельгоф», «последняя немецкая барышня», а ты была «злая сторожевая собака».

Но нам это было нипочём. (Наоборот, нам было очень весело, будто «новой немецкой любовной парочке».) Нам никто и ничего не мог сделать, кроме нескольких бурь и непогод, побольше или поменьше, — их мы, кстати, сами себе устраивали. Или это была — как ты всегда говоришь — «высшая сила», против неё ничего не поделаешь, но мы всё равно пытались, ты — против, я — против, мы вместе — против, мы против всего, всё против нас, — прежде чем разразилась большая гроза, мы смеялись до судорог! Потому что мы обе знали, что мы сами были судорогой. Истерикой от смеха. Будто всё это было как на экранчике — как в киношке.

Но не всегда, конечно, не всегда. Если бы мы разрешали смехом или истерикой каждую серьёзную ситуацию или ссору, то это нам точно наскучило бы, причем надолго. И раз уж мы с тобой последние шесть лет виделись не так часто, многое должно было измениться. У нас это получилось. Нужно было брать пример с мужчин: ведь есть так много способов притереться друг к другу — так много вариантов любить друг друга...

В Берлине мы не так уж много разговаривали (а могли бы так здорово, — до четырёх утра!), но это было и не нужно — всё было правильно — и я оттого и счастлива сверх меры, что всё так, как оно есть, что мы такие, какие мы есть — вместе или нет, — и что всё это можно говорить о матери!

Я и мой брат — мы оба хорошо воспитаны в смысле вкуса, но наш «материнский выбор» остаётся главным призом! Итак, как уже было сказано, наша встреча в Берлине и сам Берлин — вот причина, почему я тебе всё это пишу, да ещё в своём дурацком стиле и манере.