Когда погаснет лампада - Цви Прейгерзон

Вот сидит старая Эсфирь в кухне, клюка в руке, и язык ее не прекращает работы.

— Нехама! Ты уже посолила суп?

— Сейчас-сейчас, мама! Вот закончу рубить печенку и сразу займусь супом.

— Ах ты, бездельница! Гости уже почти собрались, а она весь день возится с печенкой!

Чудные запахи золотистого супа, рубленной с яйцами печенки, лука, гусиных шкварок и выпечки смешиваются в тонкий дразнящий аромат, который проникает в комнаты, во двор, выплывает через окна на улицу и летит по ней благой вестью. А гости и в самом деле уже собираются. Первым приходит резник реб Довид, не знающий условностей и не ведающий церемоний. Кстати, и к его немалому возрасту прибавился год с тех пор, как мы с ним познакомились. К сожалению, именно на этом старике оставил прошедший год неприятный отпечаток, подернув пленкой и второй, относительно здоровый глаз старика. Мал и темен мир, видимый этим умирающим глазом, и потому теперь реб Довид долго шарит по сторонам палкой, прежде чем осмеливается сделать очередной шаг. Да, осторожны нынче шаги одинокого старика, медленны и малы. И все же не падает он духом, не дрожат его колени, не валяется старый резник в пыли, посыпая голову пеплом. Нет, жив он, дышит и благодарит Бога, потому что «есть еще у нас Бог на небесах!». Есть еще Бог, направляющий и поддерживающий, знающий пути, которые отведены нашим странствиям, нашим шагам — в том числе и шагам резника реб Довида.

Собираются гости. Вместе приходят Левитины и Арон Гинцбург. Габай чем-то похож на отца невесты, на цыганистого Залмана Шотланда. Как и раньше, он проводит целые дни в штибле на еврейском кладбище, хранит огонек, который теплится на могиле адмора[32]. Что ж, есть и такая профессия в народе Израиля — хранить малую искру огня. Возможно, найдется среди вас, братья-читатели, такой человек, который презрительно отзовется об этом занятии и даже смешает его с грязью. Возможно, людей с таким мнением достаточно много, но автор не принадлежит к их числу. Ведь можно видеть в этом странном еврее стража, честно хранящего свою негромкую веру.

А вот и старый Шапиро с женой. Он плохо чувствует себя сегодня; сердце старика слабеет от года к году, черты лица обострились, и еще заметней стала тень печали в умных его глазах. Зато бородка Шапиро нисколько не изменилась за прошедший год — все так же редка она и небогата: похоже, ни одного волоска не прибавилось в ней. Неслышными шагами заходит Шапиро в комнату, садится на стул и долго сидит без движения, стараясь отдышаться и успокоить нездоровое сердце. Лучше было бы ему лежать дома в постели — но как можно пропустить хупу Соломона, единственного сына Хаима-Якова Фейгина!

Все, все собрались сегодня; снова видим мы знакомую компанию стариков и молодых, заполнивших комнаты в честь праздника Соломона! Как и раньше, громче всех слышен голос Берла Левитина, рассуждающего о вопросах высокой политики, о насущных проблемах большого мира. Большого? Для кого-то он, может, и большой, но Берл Левитин разгуливает по этому миру вдоль и поперек, делая с ним все, что душе угодно.

— Допустим! — восклицает Берл, и большой палец его решительной ладони следует за каждым словом своего хозяина. — Допустим, что Гитлер и Муссолини захватят Европу…

Большой палец презрительно дергается, отметая такую возможность. Уж кому-кому, а большому пальцу Берла Левитина предельно ясна суть упомянутых европейских диктаторов. Но тем, кто не столь проницателен, приходится выслушать и словесное объяснение. Неужели кто-то полагает, что миру позволят вернуться к прежнему хаосу? Слава Богу, есть еще державы, которые воздадут этим мерзавцам по заслугам!

И Берл продолжает вальсировать по арене большой мировой политики, и нет там ни одного тайного уголка, который не был бы им учтен и упомянут. Вот, например, Америка Северная, а вот, например, Южная… Нет, не охладить его пыла даже обоим полюсам — вот он уже раскрывает замыслы балканских государств, а также африканских и арабских народов — и все это не походя, на кончике ножа, а глубоко, основательно, с анализом всех аспектов текущей политики и экономики.

Девушки и женщины сидят в это время с невестой в другой комнате, а потому большая горница занята исключительно мужчинами. Но далеко не все здесь слушают разглагольствования Берла и его большого пальца; в комнате стоит гул самых разных голосов.

Но вот слышен и голос из смежной комнаты:

— Невеста готова! Время установить хупу!

На четырех шестах установлена в горнице хупа, зажжены свечки, безмолвие воцаряется в комнате. Медленно, одна за другой, выходят из соседней комнаты девушки и женщины. А вот и невеста. Как красива она, закутанная в прозрачную фату, с венком из голубых цветов на голове! По обеим сторонам от нее матери молодых.

Жених уже стоит под хупой. Из кухни выходят Эсфирь, мастерица лапши, и ее дочь Нехама. Опершись на клюку, дряхлая Эсфирь внимательно наблюдает за происходящим. Семьдесят пять лет назад точно так же вели под хупу ее саму, а ждал ее там Зорах, мир его памяти. Сколько лет прошло с тех пор перед ее глазами, сколько людей шумели с тех пор под куполом небес, шумели — и отшумели, сгинули в бездне забвения.

Много свадеб было сыграно здесь, в Гадяче, много девушек и юношей стояли с тех пор под хупой. Тихонько шагала вперед жизнь, поколения уходили и приходили, и вся эта круговерть крутилась-вертелась на глазах у старой Эсфири, мастерицы лапши. И вот она стоит здесь сегодня, в один из дней 1940 года, клюка в руке, лицо изрезано морщинами, и лишь дух жизни, вечный дух жизни, отражается в ее выцветших глазах.

Закончена церемония, слышатся в комнате поцелуи и пожелания счастья. На глазах у женщин блестят слезы. Хупа свернута и отставлена в угол. Родители молодых и гости усаживаются за накрытые столы. На этот раз старики и молодые не сидят отдельно. Во главе стола Соломон и Фирочка, солнце и луна, а остальные — прочее небесное воинство — размещаются где придется.

Первый тост поднимается за здоровье молодых; слово держит самый уважаемый из гостей, Шломо Шапиро. Вениамин впервые слышит речь этого человека, его надтреснутый слабый голос, голос старика, много повидавшего на своем веку. Но в голосе этом трепещет особенная сердечность; жена говорящего, Берта Абрамовна, сидящая слева от Соломона, внимательно вслушивается в слова своего старого болезненного мужа. Не иначе как вспоминает она сейчас о давних днях, днях его известности и славы.

— Мы празднуем сегодня соединение двух еврейских душ. Перед ними расстилается весна, цветочный луг в каплях росы. Да будет успешной их дорога! Пусть продолжат они наше существование. Ведь мы, старики, постепенно уходим из этого мира. Евреи, измученные страданиями и погромами, мало-помалу растворяются меж другими людьми, и слышал я, говорят, что вот-вот наступит конец нашему народу. Но жив еще народ Израиля! Многие хоронили нас за годы нашей истории — имена большинства из этих могильщиков давным-давно позабыты. А наш народ жив, жив и сражается за свою жизнь! Придет день, и сыны нашего народа объединятся в границах одной страны, объединятся в нацию, которая станет примером для других, образцом для рода человеческого на нашей планете…