Тьма над Лиосаном - Челси Куинн Ярбро

Как только выкуп будет уплачен, я двинусь в Гамбург, чтобы оттуда отправиться в Гент. Помни, здешние дороги не безопасны, так что озаботься наймом сопровождения — как для денег, так и для меня. Ты знаешь людей и можешь выбрать таких, на каких можно всецело положиться, и все же позволь подчеркнуть, что мне не хотелось бы опять играть роль заложника, ибо везение не бесконечно и ему следует дать передышку.

Я не знаю, что сталось с другими нашими кораблями, но, если какой-нибудь груз уцелел, прошу продать его поскорее, чтобы не увеличивать сумму убытков, подсчетом которых мне придется заняться уже по возвращении в Рим. Нам не дано предугадывать повороты фортуны, но какие-то меры, в соответствии с полученным опытом будет необходимо принять.

Письмо к тебе пойдет с маргерефой Элрихом, ознакомившимся с ним и выразившим согласие передать его в Гамбурге купцам, отправляющимся на юг. По моим представлениям, оно дойдет до тебя не ранее чем через три месяца, а это означает, что ты не сумеешь выкупить меня до зимы. Учитывая это, я предпочел бы дождаться здесь следующей весны, чтобы не рисковать людьми в студеную пору. Впрочем, окончательное решение этого вопроса пусть останется за тобой.

С благодарностью за все, сделанное тобой для меня

Францин Ракоци, граф Сент-Герман

(печать в виде солнечного затмения)».

Пентакоста остановилась у небольшой стенной ниши и напряглась, слушая, все ли тихо в женских покоях. В этот поздний час не должны были спать лишь караульные на стене и дежурный, приглядывающий за сигнальным огнем, но она все медлила, опасаясь, что ее могут выследить. Худшим из всего было то, что она не знала, спит ли этот щенок, Беренгар, таскавшийся за ней всюду, после того как маргерефа Элрих уехал. Красавица брезгливо скривилась, потом с нежностью погладила лежащую на ладони маленькую деревянную статуэтку и снова заботливо осмотрела обвязанную вокруг нее нитку из красной пряжи. Узелки были в нужных местах, а значит, старым богам придется на этот раз исполнить ее желания в полной мере.

Она отвела в сторону портьеру и, положив ладони на два едва заметных каменных выступа, навалилась на них чуть ли не всем своим весом, мысленно возблагодарив Гизельберта за посвящение ее в тайну секретного хода. Он сделал это вскоре после венчания, опьяненный прелестью своей суженой и вином, и притом уверял, что Ранегунде секрет неизвестен, ибо отец взял с него клятву передоверить его только собственным сыновьям.

«А ты станешь их матерью, так что от тебя таиться мне незачем, — заявил с горделивой ухмылкой Гизельберт. — К тому же, если со мной и с крепостью что-то стрясется, ты сможешь спастись сама и спасти наших детей».

Раздался низкий звук, похожий на скрип трущихся жерновов, и часть стены в углублении опустилась, открывая проход — столь тесный, что человек чуть плотнее, чем худощавый, вряд ли сумел бы протиснуться в его каменное нутро.

Пентакоста, чихнув от запаха глины и пыли, вскинула вверх едва теплившийся свечной огарок и проскользнула в темный проем. Она продвигалась вперед по узкой норе, брезгливо наморщив нос и ощущая себя трусливой, трясущейся от каждого шороха мышью. Ощущение было унизительным, нестерпимым, но после пострижения Гизельберта не она, а золовка стала хозяйкой в крепости Лиосан, и, чтобы обойти установленные той правила, Пентакосте приходилось смирять свой гордый нрав. И все же при мысли о Ранегунде на шее ее вздулась жилка, заколотившаяся с такой бешеной силой, что это биение стало отдаваться в ушах.

Обежав холм, на который сваливали отходы, крепостная стена поворачивала к морю, и лаз внутри ее переходил в крутой спуск, выводящий к еле приметной щели, удачно прикрытой снаружи двумя разросшимися кустами. Пентакоста покрепче прижала к себе подношение и выбралась в летнюю ночь.

Теперь перед ней возвышался навес, под которым рубщики очищали стволы от сучков и наростов. Она легкой тенью проскользнула мимо него, стремясь пробраться туда, где частокол смыкался с камнями стены и его бревна из-за неровностей почвы не прилегали друг к другу вплотную. Пентакоста на ощупь отыскала самую широкую брешь и осторожно протиснулась наружу, заботясь о целости своего одеяния, чтобы впоследствии не объясняться, где она умудрилась его разодрать, давая новую пищу сплетницам, и так день-деньской перемывавшим ей кости.

Лесорубы работали споро. Там, где еще с месяц назад плотным строем возвышались деревья, теперь белели лишь свежие пни, и Пентакосте, донельзя возмущенной этой картиной, пришлось тащиться по хрусткой щепе в обход опустевшей делянки. Та трещала невыносимо, и Пентакоста вздрагивала от каждого треска, нервно затягивая капюшон, пока наконец не приблизилась к северо-западному отвалу, где, вздохнув с облегчением, ступила на влажный грубый песок.

Теперь она могла двигаться много быстрее и потому подняла юбки и заткнула их за пояс, чтобы не мешали ходьбе. Ей хорошо был известен маршрут, не хуже текстуры ткани, сбегавшей с ее станка. Было нечто невыразимо притягательное в узелках, и она научилась вязать их, не глядя. В них крылась сила, способная заворожить старых богов, ведающих ураганами и штормами. Ночь привлекала их, а узелки делались путами, заставлявшими своенравных хозяев земли и воды отдавать все свое могущество приносящему им дары человеку. О таких свойствах прихотливо завязанных нитей мало кто знал, но Пентакосте это однажды открылось. И она долго подбирала узоры на ткани, прежде чем нашла то, что искала.

Грот, к которому она шла, был глубокой выемкой в нижней части утеса, над созданием которой когда-то неустанно трудились камни, песок и прибой и куда позже проникли корни гигантских деревьев. Обычно в нижней части грота накапливалась вода, но сейчас там было сухо. Пентакоста сочла это добрым знаком и, ступив внутрь кольца, образованного из принесенных сюда некогда амулетов, даже слегка пританцовывала под сложившийся в голове ее незамысловатый мотив. В прежние времена еще до появления в этих краях проповедников веры в Спасителя, женщины нередко плясали в честь старых богов. И теперь, говорят, они пляшут, но не в открытую. Прославлять таким образом старых богов теперь позволительно лишь в Ольденбурге. «Но я стану их чествовать здесь», — подумала, самозабвенно кружась, Пентакоста. Жаль только, что старые боги — не существа из плоти и крови, иначе они, несомненно, пустились бы в пляс вместе с ней. Она широко раскинула руки, словно хотела заключить в объятия ночь, и продолжала кружиться, пока дыхание ее не стеснилось.

Тогда, вздохнув глубоко раз-другой, Пентакоста выбрала корневище, похожее на скрюченную костлявую пятерню, и, вырвав у себя прядь волос, обвязала ею средний корень, по форме и по длине напоминающий средний человеческий палец. Это должно было подействовать. Она поднесла ко рту вырезанную из дерева маленькую фигурку, затем облизала ее, задержав кончик языка на грубом нагрудном кресте, а после дунула ей в лицо и сказала:

— Это твое дыхание, Гизельберт, мой бывший супруг, и оно покидает тебя. Я не желаю жить долее в крепости, где для меня нет свободы, где я лишена удовольствий, какие ты мог бы мне дать, и детей, которые бы мною дорожили. Брак с тобой для меня хуже вдовства, ибо ты не хочешь быть моим мужем. Что ж, я сама тогда сделаюсь твоей вдовой, и ты ничем мне не помешаешь. Твое дыхание покидает тебя. Ты умрешь. Каждый вдох будет похищен. — Она дунула еще раз. — Старые боги отнимут жизнь у твоих легких. А я наконец получу избавление. — Она в третий раз дунула в лицо фигурки и поцеловала ее, а затем привязала к среднему пальцу скрюченной пятерни. — Прощай, Гизельберт. — Тело ее на миг напряглось, ибо ей почудилось, что чей-то голос вдали шепнул «Прощай, Пентакоста».