Тайные дневники Шарлотты Бронте - Сири Джеймс

Сначала я обиделась, но когда поняла, сколько времени он уделил моему скромному упражнению, мое сердце исполнилось благодарности. Никто и никогда не критиковал мои труды подобным образом. Я поняла, что под руководством месье Эгера познаю совершенно новую и суровую, но желанную дисциплину.

От моих наблюдений не укрылось, что в чужие сочинения месье вносит крайне мало правок, разве что добавляет пару глубоких мыслей, однако в моих не терпит ни ошибок, ни изъянов.

— Развивая тему, вы должны без сожаления приносить в жертву все, что не способствует ясности и достоверности, — твердил он. — Именно это придает прозе стиль — точно так же, как придает живописи гармонию, перспективу и силу.

Его советы были для меня бесценными и совершенными перлами мудрости. Я, как губка, впитывала их и всегда жаждала большего.

Однажды вечером в середине июля я читала на скамейке в заднем саду. Это очаровательное пристанище представляло собой протяженный, с любовью возделанный участок земли сразу за школьным зданием, закрытый со всех сторон. В его центре было нечто вроде клумбы — цветник с аккуратно подстриженными розовыми кустами и пышными цветочными бордюрами — и аллея, окаймленная старыми, развесистыми фруктовыми деревьями. По одну ее сторону густо росли кусты сирени, золотого дождя и акации; стена и кустарник по другую сторону отделяли пансионат от атенеума «Руаяль». Поскольку одинокое окно дортуара атенеума смотрело на сад, ученицам было запрещено заходить в затененную деревьями аллею — «L'alléе défendue».[43]

Этот сад — вероятно, редкий для школы в центре города — являлся надежным убежищем от шумной суматохи школьной жизни. В нем приятно было провести час или два, особенно в такой чудесный летний вечер. Я была погружена в чтение, когда ощутила запах сигары и у меня за плечом раздался глубокий голос:

— Что вы читаете, мадемуазель?

Я показала месье Эгеру книгу: то был один из французских учебников.

— Замечательный труд, но не слишком захватывающий. Возможно, вы предпочтете это?

Он выудил книгу из складок сюртучка и протянул мне. То был прелестный старый томик, мягкий и приятный на ощупь: «Гений христианства» Шатобриана.

— Месье! Я безмерно вам благодарна.

— Молодой Виктор Гюго однажды сказал: «Быть Шатобрианом или никем». Вы читали его труды?

— Нет, месье. Но я видела эту книгу в вашей библиотеке. Название заинтересовало меня.

— Полагаю, сама книга заинтересует вас не меньше. Шатобриан написал ее в попытке осознать причины Французской революции и в защиту мудрости и красоты христианской религии.

— Мне не терпится ее прочитать.

— Мы ведь обсудим ее, когда вы закончите?

— Конечно.

Он опустился рядом со мной на скамейку. Мое сердце затрепетало от его близости; я отодвинулась, чтобы освободить немного места.

— Я неприятен вам, мадемуазель? — оскорбленно спросил он.

— Нет, месье. Просто я хотела освободить немного места.

— Немного места? По-вашему, это немного? Между нами пролегла пропасть, океан! Вы обращаетесь со мной, как с парией.

— Ничего подобного, месье. Я отодвинулась всего на фут или два. Я сидела почти посередине и боялась, что вы сочтете, будто я заняла больше своей законной половины скамейки.

— Итак, вами двигала забота о моем удобстве, а не отвращение к перспективе делить скамейку со мной?

— Верно, месье.

— В таком случае я принимаю ваше объяснение, хотя и не одобряю его. Мне было вполне удобно. Я маленький мужчина, вы маленькая женщина, а скамейка такая большая. Впредь вам незачем двигаться.

— Постараюсь это запомнить, месье.

Он умолк, попыхивая сигарой. Его внимание было сосредоточено на птичке, порхавшей на ветке соседней груши. Затем он произнес:

— Полагаю, вас следует поздравить, мадемуазель.

— Поздравить? С чем, месье?

— Вы стали писать намного лучше. Все же вы обладаете некоторым потенциалом.

Его тон был искренним, но блеск голубых глаз призывал к смирению. Я поняла намек. Меня переполняла радость, и я наклонила голову, скрывая улыбку.

— Спасибо, месье.

— Наверное, вы лелеете честолюбивые планы? Надеетесь стать известной? Издаваться?

— О нет, месье! Как вы могли такое подумать?

— Я вижу это в ваших словах на бумаге. Вижу в ваших глазах, когда мы обсуждаем работы других: страстный огонь, означающий блаженство, гнев или зависть в зависимости от уровня работы и вашего настроения.

Мое лицо залил жар; с меня как будто сорвали одежду, обнажили чувства, которые я вовсе не желала выставлять напоказ.

— Я люблю писать, месье. Всегда любила, с самого детства. Но я намерена открыть школу. Вот почему я здесь: чтобы учиться и в будущем стать более ценным преподавателем.

— Достойная цель. Но преподавание не исключает сочинительства.

— Я больше не мечтаю стать писательницей.

— Почему же?

— Такой совет дали мне джентльмены, чье мнение я ценю очень высоко.

— И кто же эти джентльмены, которых вы так цените?

— Во-первых, мой отец.

— Что ж, несомненно, вы должны подчиняться отцу. Отцам всегда известно, что лучше для их отпрысков, не так ли?

Его губы дернулись, выдавая усмешку.

— Мой отец очень добрый и мудрый человек, а другие… это великие английские писатели и поэты: Роберт Саути и Хартли Кольридж.

— Я слышал о них. Вы знакомы с этими джентльменами?

— Нет. Но я писала им и посылала образцы своих работ. Оба ответили одно и то же: хотя произведения написаны не без мастерства и обладают известными достоинствами, по их мнению, они все же не заслуживают публикации. Саути, которому я открыла свой пол, также добавил, что писательство — неподходящее занятие для женщины и я должна от него отказаться.

Месье засмеялся.

— Я не виню этих джентльменов, если работы, которые вы им послали, созданы в том же напыщенном, дурном стиле, что и ваши первые французские сочинения.

Теперь разозлилась уже я.

— Вы раните меня, месье. Если вы находите мои работы настолько отталкивающими, зачем вы утруждали себя поздравлениями?

— Я поздравил вас, поскольку вы стали писать лучше. С самого начала я увидел, что вы обладаете талантом — огромным талантом, — которому необходимы лишь руководство и практика. Вы полностью оправдали мои ожидания. Вы выросли. Пишете более уверенно. Научились укрощать свое перо. Теперь я доволен, что вы ступили на верный путь — путь к более строгой и элегантной прозе.