Зодчий из преисподней - Светлана Горбань

11. Путяев Эдуард Семенович, 47 лет, — сантехник, поэт и философ. В особняке в последние дни не бывал.

12. Новые уборщицы, взяты на работу после гибели Алины Зацепы, ушли до убийства Гапченко вместе с Саломатиным:

Семенова Татьяна Михайловна, 41 года, разведена, двое детей, кума Татьяны Дуки, кума Зацепы А.Т.;

Дука Татьяна Яковлевна (мать Димы Дуки), 49 лет, замужем, многодетная мать — четверо детей. Младшему — 8 лет.

Кинчев немного полюбовался списком, потом провел под ним жирную линию и чуть ниже дописал:

Тимофеевна, Алина, Щукина, оба Ярыжские замечали странные вещи:

спонтанное срабатывание исправной сантехники, неизвестного происхождения следы.

Алина видела призраков.

В этом доме всегда творилось что-то непонятное.

Он подумал и еще раз подчеркнул — всегда! И прилепил сверху бледно-зеленый стикер, на котором быстрым почерком было написано: «Мир огромен, но ты не спрячешься нигде».

Потом взял еще один листок формата А4, разграфил его и написал:

Подумав еще немного, он подчеркнул некоторые фамилии и поставил в разных местах два жирных восклицательных знака.

На другом листке переделал ту же таблицу иначе:

Снова вернулся к своему непрофессионально начерченному плану и отметил на нем разноцветными гелиевыми ручками, где нашли трупы и где кто из подозреваемых предположительно находился в момент убийства.

План дома в Барвинковцах с пометками Кинчева

и???

Виктор Андреевич покусал губы, постучал указательным пальцем по уголку плана. Гримасничая, взъерошил свои негустые, мягкие волосы цвета намокшей в дождь пшеницы и решил перед сном выкурить еще сигаретку. Глядел в окно на пустынный зимний пейзаж, медленно и с удовольствием затягивался.

После полуночи звезды мерцали еще ярче. А луна куда-то исчезла. Совсем. Словно ее и не было.

Может, действительно бросить курить? А как же тогда думать?

Снег скрипел под подошвами соблазнительных ножек, обутых в высокие зашнурованные башмачки, которые выделывали всевозможные па. Прямо на снегу, на улице. Летала над ними яркая широкая юбка. Качались огни, качались тени, качался мир. Но лицо расплывалось: Ольга, Леся, Ольга… Улыбающаяся, раскрасневшаяся, обольстительная… Клиповое мелькание. Ножки — Леся — ножки — Ольга — ножки — Леся… И поскрипывание снега — вместо музыки…

— Вставай, соня-засоня!

Открыл глаза: Тюха тормошил за плечо.

Боря помычал сквозь зубы, немного покрутился в кровати и, наконец, спустил на пол обе ноги. А туловище и голова все еще оставались в горизонтальном положении.

После разговора с Кириллом он чувствовал себя так гадко, будто предал Лесю самым подлым образом.

И вот еще один яркий сон. Ему часто снилась оперетта. Потому что всегда любил ее беззаботно-роскошный мир, любил ее веселую, блестящую музыку. И любил воспоминания о матери. Ее саму, правда, почему-то почти никогда не вспоминал, зато помнил артистическую атмосферу, которая ее всегда сопровождала, словно обволакивала каждое ее мгновение. И через эту оболочку саму мать год от года было все труднее различить.

Поэтому было не только не странным, а и совершенно естественным, что он влюбился в Лесю не то что с первого взгляда, а даже с предчувствия этого взгляда.

Он учился тогда в торгово-экономическом колледже, за полгода до того переименованном из так ПТУ. И вот однажды…

На сцене дома культуры райцентра Трудовое шел праздничный любительский концерт. Очень неплохой, как на Борин неразборчивый вкус. Когда бодрый металлический голос конферансье с артистическим подвыванием провозгласил откуда-то из-за кулис через посвитывающий микрофон: «Дуэт Одарки и Карася! Из оперетты Лысенко «Запорожец за Дунаем»! Исполняют! Лауреаты областного смотра художественной самодеятельности! Леся Гонта и Константин Афанасьев! Играет оркестр Дома культуры! Встречаем!» — Тур уже полностью был готов к диву: оперетта же. И мать там пела. В хоре, правда.

Сначала на сцену вышел толстенный дядька лет пятидесяти с гаком. В свитке и шароварах, как и положено запорожцу. Потом из-за плюшевого занавеса выплыла она. И Борис понял, что любил ее всю жизнь, хотя и увидел впервые.

Молодая, звонкая, удивительно красивая. В старинной расшитой блестками одежде, на голове — веселый платок-очипок, на ногах — красные сапожки. Словно ожившая иллюстрация из книжки. Словно в кино. Словно в сказке.

Знакомство их было молниеносным, а вот роман разворачивался исподволь, он относился к Лесе, словно к хрупкой драгоценной вазе, словно к редчайшему заморскому цветку — короче говоря, дохнуть на нее как-нибудь не так боялся.

Она работала на молокозаводе. Жила в скромной хатке с больной мамой и согнутой пополам бабушкой. О большой сцене и мечтать боялась. Мать большей частью лежала, а бабка живо ходила по улицам, опираясь сразу на два посошка. Как-то зимой поскользнулась, упала — и больше не встала. Хоронили, когда Боря писал дипломную работу. А позже, летом, когда по специальности устроиться не удалось, — пошел кладовщиком на фирму Свинаренко.

Лесина мать умирала медленно, ей требовалась дорогая операция, а денег, естественно, не было. Леся смотрела на Бориса, будто он, здоровый, сильный — настоящий мужчина — мог чем-то помочь. А тут Кирилл Иванович как раз сделал очень интересное предложение. Поставлю, мол, временно директором. С соответствующим окладом. Фирма — банкротится, ты — молодой, неопытный, немного посидишь за решеткой, большого сроку не дадут, а деньги — на бочку.

Боря и согласился.

Лесе ничего не говорил — зачем пугать преждевременно?

И лоханулся.

Ни денег, ни девушки…

Ну, деньги Кирилл обещает… Теперь Тура так просто не «киданешь» — Витюха рядом. Вот он, выглянул из крохотной кухоньки вместе с запахом жареной картошки, веселый, энергичный, всегда все понимающий:

— Вставайте, сэр! Вас ждут великие дела!

К дому Ярыжских Кинчев и Тур подъехали утром. На машине с милицейскими эмблемами и надписями. Из ворот как раз выходила дочка Щукиной. Виктор затормозил и открыл дверцу: