Сочельник строгого режима. Тюремно-лагерные были - Борис Юрьевич Земцов

совсем несерьёзное, а смысл за ним в том случае таился нешуточный. Многие из его тогдашнего окружения после таких экспериментов на порошок съезжали, а то и прямиком в объятия герыча[84] попадали. А вот оттуда к обычной жизни вернуться лишь очень у некоторых выходило. Всё чаще по лозунгу «жить быстро, умереть молодым»…

Сам он этой схемы с известными ступенечками и мрачным финишем как-то счастливо избежал, даже на почти безобидную травку не съехал, но те самые юношеские «мультики» во всех деталях помнил. И вот теперь… снова эти самые, а, может быть, и совсем другие, но очень похожие, нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди. Вроде бы всё цветное, но цвета эти размытые, неяркие, как на акварельных картинках. Правда, всё это не из головы, как тогда, когда по молодости с алкоголем и колесами экспериментировал, а из зеркала, к которому, хочешь — не хочешь, а несколько раз за день здесь подходить приходилось.

Мультики из зеркала с учётом вялой своей скорости, акварельной окрашенности и сюжетной невнятности никакой опасности не обнаруживали, ни на какую агрессию даже не намекали. Но это только поначалу…

Через месяц появилась невесть откуда и неотступно потащилась за мультиками нарастающая тревога. Совсем непонятная штука, потому что сюжеты тех мультиков попрежнему оставались безобидными, сонными, абсолютно мирными. Нескладуха полная: сюжеты — мирные, а тревога следом накатывает и градус набирает.

Пробовал он умываться, совсем зажмурившись, даже бритьё с закрытыми глазами освоил — бесполезно. Те мультики, что сначала в рамках прямоугольного зеркального пространства разворачивались, теперь уже вне этого пространства существовали, будто в его сознание переехали. И всё чаще в этом сознании о себе настырно напоминали. Правда, случалось это только тогда, когда он в умывальнике рядом с зеркалом оказывался и в это зеркало хотя бы мельком заглядывал.

А вскоре и, кажется, конкретный предмет тревоги обрисовался-проявился. На фоне всех этих безобидных сюжетов с нездешними пейзажами и непонятными людьми всё чаще стал возникать тот, кого он на тот свет отправил. Долговязый незнакомый, но неоднократно встречавшийся в микрорайоне, торчок-наркоша, что в тот треклятый вечер тормознул его на подходе к подъезду, помахал перед лицом сверкающим, как хирургический инструмент, ножом-бабочкой и прохрипел, обдав гнилым духом:

— Денег! Давай… По-шустрому…

Хотел Олег было тогда чего-то сказать, объяснить, да наткнулся взглядом на глаза долговязого и моментально понял, что говорить здесь не о чём, а жизнь спасать надо, не откладывая. Потому как глаза эти смотрели совсем мимо него, а зрачки в них почти вовсе отсутствовали. Вряд ли человеческими можно было назвать такие глаза.

Никогда не обучался Олег специальным приёмам, ни в каких спецназах не служил, сама судьба жёстко продиктовала ему тогда нехитрый алгоритм движений. И как ладно, почти красиво, вышло… Быстро выбросил он вперёд левую руку, отвёл ею руку с ножом, а правой несильно, но резко, аккурат, как рекомендуют специалисты рукопашного боя, под углом в сорок пять градусов, ударил долговязого в подбородок. Потом на автомате, очень быстро отдёрнул руку и ударил ещё раз. Снова правой рукой, снова в подбородок, но уже со всей силой, умножая мощь удара массой посланного вперёд корпуса и реверсом освободившейся руки.

Этого-то удара и достаточно оказалось, чтобы долговязый, чуть оторвавшись от земли, откинулся назад. Совсем как аквалангисты в море с лодок спиной ныряют. Только с аквалангистами здесь параллель неудачная, потому как они потом плывут, перемещаются, а долговязый, чмокнувшись затылком в стену подъезда, ополз по этой стене и замер в неудобной позе. Будто сложился. Навсегда замер.

Конечно, был шанс отделаться здесь сроком в разы меньшим. С учётом самообороны при реальной угрозе жизни, с учётом положительных характеристик с работы, с учётом личности покушавшегося и всего такого прочего. Только это возможно, когда следователь добросовестный, когда много прочих людей в погонах и при должностях к своим обязанностям честно относятся. Со всем этим у нас в Отечестве, как известно, напряжно. Зато у покойного долговязого активные родственники обнаружились, которым сил и времени хватило, чтобы куда надо ходить, звонить, требовать. В итоге, в оконцовке, как на зоне говорят, даже тот самый нож-бабочка, которым долговязый махал перед носом Олега, из мусорских бумаг исчез. Вот так бывает: был в начале делюги нож, обнаруженный в руке убитого, подробно описанный и тщательно на предмет параметров своих замеренный, а потом, …ближе к суду пропал этот нож. Будто и не было его никогда прежде. Разумеется, и покойник теперь, вроде как и не нападавший, вроде как и не покушавшийся, а чуть ли — не жертва, совсем невинная, ромашкой пахнущая.

А тут ещё боком всплыло: оказывается, был тот долговязый ценным «кадром», постукивал и на уголовку, и на наркоконтроль, даже участковому не гнушался помогать в его нелёгкой работе. Отсюда и запредельный срок судом убийце назначенный, отсюда и в пар ушедшие все хлопоты адвоката, с таким трудом матерью на все имевшиеся сбережения нанятого. Вот и привёз Олег Семёнов на зону свои совсем незаслуженные десять лет и свой глубоко личный взгляд на понимание справедливости в своей жизни и в государстве, гражданином которого являлся.

Удивительно, а, может быть, и вполне естественно, но долговязого того он не вспоминал ни в СИЗО, ни по первому году срока. Конечно, иногда вываливалась из памяти картинка, когда «бабочка» перед носом восьмёрки выписывала. Конечно, порою следом и другой кадр выруливал, когда долговязый по стене съезжал, по пути словно складываясь, будто костей в нём вовсе не было. Конечно, случалось, даже звук этот чмокающий, когда он затылком в стену впечатался, возникал. Но всё это как-то мимоходом и совсем безболезненно. Без мучительных раздумий и всяких там угрызений. Зато, бывало, мысль начинала вертеться. Как ему тогда казалось, серьёзная и единственно верная: он на себя почти благородную роль санитара в человечьем обществе примерил, вот, мол, прорядил это общество от сорняка-негодяя.

Правда, робкой была эта мысль, и совсем нечасто она его сознание посещала.

А тут вдруг убиенный долговязый наркоша собственной персоной то ли в зеркале перед тобой, то ли просто за спиной маячит, и в том же зеркале отражается. Молчит, но голову вскидывает, будто что-то сказать хочет, попросить или напомнить. Глаз не видно, но лицо — точно его. Даже, кажется, гнилой дух, которым тогда от него пахнуло, в воздухе появлялся.

Такие сцены ни покоя, ни радости не приносили.

В придачу ко всему совсем странный вопрос его сознание начал тормошить: что за эти полтора года с тем самым долговязым случилось? Точнее, во что он превратился? Там,