Сочельник строгого режима. Тюремно-лагерные были - Борис Юрьевич Земцов

под стандартным — в метр с хвостиком — слоем земли, под досками нестандартного, в рост убитого, гроба? Или что от того долговязого осталось? Что, понятно, по сути своей, одно и то же. Разумеется, тошнотворным натурализмом и откровенной жутью веяло от таких вопросов. И от этого в душе света не прибавлялось, а улыбаться уже и вовсе не получалось.

Советоваться в этой ситуации было не с кем. Даже просто поделиться, выговориться — шанс исключался. Потому как нельзя на зоне строгого режима о таких вещах вслух говорить. В лучшем случае сочтут за сумасшедшего, в худшем примут за особо хитрого, это сумасшествие умело имитирующего, дабы себе лично какие-то блага и скидки, возможно, за счёт близких окружающих, обрести. Реакция этих самых окружающих и в том и другом случае известна заранее. Арестант с изменившимся подобным образом поведением вмиг становится объектом насмешек и издевательств. Заодно и подозреваться начинает во многих зековских прегрешениях. Понятно, никакого доверия такому арестанту! Ни информацией о сокровенном запрете никто с ним не поделится, ни «трубой» попользоваться не доверят, даже чая попить не пригласят. По сути, нерукопожатным изгоем такой арестант становится. А вот это — уже серьёзно, и со всем этим десятилетнюю ношу срока, и без того поначалу неподъёмную, совсем невмоготу тащить. Опять же — на уровне по-зековски обострённого инстинкта самосохранения понимал это Олег и уверен был твёрдо: никому ни с кем о зеркальных чудесах — ни слова. Он и на воле не очень разговорчивым был, в зоне молчаливости только прибавил, а уж после зеркальных мультиков на слова и вовсе запредельно скуп стал. Так что над стремительно набирающим актуальность вопросом «что дальше делать?» кубатурить[85] ему приходилось исключительно самому с собой, в полном, как арестанты говорят, одинаре.

Конечно, можно было бы сходить в лагерную церковь, пошептать положенные слова у резных, изготовленных местными мастерами на «промке», икон, можно было бы даже поговорить с приезжающим по пятницам настоящим вольным батюшкой, только… Только… к по-настоящему верующим себя Олег не относил. Несмотря на то, что крещён был в младенчестве, вопрос с Верой он считал для себя ещё открытым, а потому более порядочным виделось ему в этой ситуации рассчитывать только на собственные возможности, Бога не трогая.

Тем не менее, неожиданно для себя самого, свечку в лагерной церкви «за упокой души убиенного» он поставил и что-то похожее на какое-то облегчение испытал. Тут, правда, без дополнительных хлопот не обошлось: не помнил Олег имени того торчка-наркоши, что в тот вечер его у подъезда встретил. Не помогли и мусорские бумаги (приговор и т. д.), с которыми он на зону прибыл. Фамилия жертвы там много раз повторялась, но исключительно по-канцелярски, с одними лишь инициалами. Пришлось специально друганам на волю по общаковой «трубе» вызванивать, и к немалому удивлению последних имя «раба божьего», того, что его с ножом некогда у подъезда встретил, уточнять.

Опять же удивительно, а, может быть, и вполне естественно, но после той, поставленной «за помин души» свечки, пропал долговязый наркоша из сюжетов мультиков. Нездешние пейзажи, незнакомые города, непонятные люди — всё, как и прежде, своим чередом, но уже без долговязого, будто и не было его никогда прежде. Не испытал Олег по этому поводу ни удовлетворения, ни радости. Зато волнение оставалось. Тревога в том волнении предчувствием умножилась. Словно что-то очень важное, того гляди, грянет. И — ведь грянуло…

После второй смены, после ужина, уже в первом часу ночи, зашёл Олег в умывальник, чтобы почистить зубы. Как не зажмуривался, как не отводил в сторону глаза, всё-таки угораздило в зеркало глянуть. Глянул — оторопел. И не от того, что там увидел. А от того, что при этом произошло. Едва только проявились в зеркальном прямоугольнике уже привычные нездешние пейзажи, незнакомые города и непонятные люди, как ощутил он внутри себя несильный рывок, сродни тому, что, засыпая, иногда испытывает сильно уставший человек. В тот же момент понял, что все эти пейзажи и прочие составляющие мультиков находятся уже не за спиной, а слева, справа, впереди, словом, повсюду. Или — то, что было зазеркальем, что было только строго спереди (в зеркале) и строго сзади (опять же отражающимся в том же самом зеркале) наполнило всё окружающее его пространство. Или он из этого пространства, где впереди тронутый ржавчиной кран, раковина с отбитой в двух местах эмалировкой и зеркало с чёрными провалами амальгамы, переместился в совсем другое место.

А вот эти перемены перенёс Олег Семёнов предельно спокойно, будто знал о них давно заранее и готовился к ним самым тщательным образом. Первым делом убедился, не снится ли ему это. Щипать себя не стал, а вот ногтём указательного пальца правой руки большой палец той же руки что есть мочи уколол. Укол почувствовал. На всякий случай, на уколотый палец посмотрел. Всё верно: есть вмятина, сама тёмная, края белые, будто бескровные. И зудит уколотое место, чешется. Значит, не мерещится, не снится.

Для окончательной убедительности себя, насколько смог, осмотрел, даже ощупал. Всё сходится: штаны чёрные от арестантской робы, от той же робы лепень[86] чёрный, ткань в еле заметный рубчик. Неважнецкая, между прочим, ткань. Летом в ней тело не дышит, запаривается, как лицо в противогазе. Зимой — стынет, не согревается. И обязательная для всякого арестанта бирка на левой стороне на месте, и хлоркой на ней выведенное «Семёнов О. А. 9-й отряд» присутствует. Значит, точно, не мерещится … Только крашенного в приметный цвет дальняка сзади нет, и раковина с отбитой в двух местах эмалировкой куда-то делось, и зеркало с попорченной амальгамой кто-то убрал. Ещё раз опустил глаза Олег, скользнул взглядом по тем же штанам, вспомнил, что прежде чем в умывальник идти, коцы снял, вместо них чёрные пластмассовые тапочки одел. Всё верно: вот они, тапочки, и ногти, тронутые обязательным для всякого арестанта грибком, торчат. Верно, не снится! Только кругом как-то очень много пространства и всего, что с ним связано. И в этом пространстве стены совсем незнакомые, не белёные, а сложенные из какого-то неброского камня, и в стенах тех проёмы, некоторые будто проломанные, некоторые будто специально выложенные со стрельчатыми арками. В проёмах — деревья, кусты, растения и, даже, небо, габариты которого не ограничены забором с проволокой и вышками с часовыми. Про зону здесь и вовсе ничего не напоминало. И не было здесь никакой зоны. В помине не было…

Ни сердце пуще обычного в тот момент у Олега не забилось, ни дыхание не перехватило. Только мысль