Аз есмь царь. История самозванства в России - Клаудио Ингерфлом

Начало 1870‐х годов. Решительная и романтически настроенная молодежь готовилась «идти в народ», намереваясь осесть в деревне, жить жизнью простых крестьян, учить их грамоте и ремеслам, лечить и политически просвещать. Близкий к народническим кругам Глеб Успенский познакомился с саратовским помещиком Павлом Григорьевым, который в совершенстве владел языком простонародья. В свое время он носился с мыслью склонить крестьян к бунту, выдав себя за Константина Павловича, но вынужден был от этой затеи отказаться. Успенский, выслушав его рассказ, решил испытать силу притягательности царского имени, пусть даже его обладатель ни дня не правил и уже много лет покоился в могиле. Пара распределила роли: Успенский стал великим князем Константином Павловичем, Григорьев – его «молочным» братом. Когда у них на пути показалась первая деревня, Григорьев направился в ближайший кабак, а Успенский, завернувшись в тулуп, остался ждать в дровнях, в которые была впряжена плохонькая старая кобыла. Немного погодя появился Григорьев в сопровождении трех мужиков; в руках у него была бутыль водки со стаканом. «Отведайте, ваше высочество!» Повернувшись к мужикам, он подмигнул им и добавил заговорщическим тоном: «Будь что будет! Недолго уж ждать!» Он предупредил мужиков (их число успело вырасти до пяти), что на следующий день они снова будут проезжать через их деревню, и на прощание бросил: «Помалкивай, ребята! Знай, будет ваша!» – прозрачно намекая на скорое освобождение от крепостной зависимости и получение земли. Они проехали еще три деревни, и всюду события развивались по одному сценарию. Назавтра они возвращались тем же маршрутом, и в каждой деревне мужики встречали их хлебом и солью, снимая шапки и опускаясь на колени при их приближении…

«Зима. Скучно. И взбрело мне в башку: не попробовать ли „Константина“», – скажет потом Успенский Иванчину-Писареву. Глеб Успенский наверняка бы счел, что отношения гоголевского сумасшедшего с современной ему Россией описаны вполне реалистично.

Связь гоголевского героя с реальностью была в некотором роде двусторонней. Прежде всего потому, что царь и царские чиновники без долгих размышлений ставили самозванство и сумасшествие в один ряд. Как видно из источников, самозванцам часто выносился диагноз «душевнобольной», что в большинстве случаев было продиктовано одной лишь репрессивной логикой царизма, по вине которой безумцем объявили даже Чаадаева. Тем не менее, несмотря на объявление человека сумасшедшим, его дело находилось в прямом ведении государя, и «больного» ждала та же участь, что и всех других самозваных царей и царевичей. Вмешательство монарха в подобные вопросы практиковалось издавна, как показывает случай, относящийся к 1690 году, когда некий бродяга назвался сыном Ивана IV. Медики обнаружили у него признаки душевной болезни, «меланхолии»; однако же Иван V и Петр I, которые тогда совместно занимали трон, приговорили несчастного к заточению в Ростовской монастырской тюрьме, где он и провел остаток жизни. Хотя нельзя сбрасывать со счетов страх распространения самозванщины, память о Смутном времени и восстании Разина, в 1690 году такой приговор вполне соответствовал духу эпохи, проникнутой магией, где любое высказывание было опасным, поскольку его наделяли перформативной функцией и поскольку вера в разрушительное действие заклятий находила отражение в официальных документах (таких как Соборное уложение 1649 года). В XIX веке страх, о котором свидетельствует личное вмешательство императора, имеет уже светско-политическую окраску. В 1829 году Николай I собственной рукой написал «привести его сюда» на донесении о Матвее Яковлеве, казанском пономаре, лишенном места за профнепригодность, который прошение на имя архиепископа подписал «великий князь Павел». На допросе Яковлев показал, что он сын Петра III и Екатерины II. Яковлев был осужден и умер в психиатрической лечебнице. В архивах хранятся материалы по нескольким подобным делам.

Если Глеб Успенский воплотил один аспект отношений, связывавший гоголевского «короля Испании» с Россией, другой был явлен в поступке человека, принадлежавшего совершенно иному социальному слою, нежели писатель, но действовавшего аналогичным образом. Ивану Балашову было восемнадцать, когда он поселился в деревне Лысая Гора Елисаветградского уезда, сняв комнату у местного жителя. Через три недели, 12 декабря 1900 года, он был арестован. Балашов притворялся немым, отказывался есть простую пищу, требовал себе пуховых подушек, регулярно мылся, много читал и писал – словом, как говорилось в полицейском отчете, вел себя так, чтобы привлечь внимание соседей и внушить им мысль о своем благородном происхождении. Впрочем, одна юная девица отважилась публично заявить, что незнакомец такой же мужик, как и все они. Балашов пришел в ярость и, забыв о своей «немоте», принялся оскорблять девушку и назвал себя наследником престола Михаилом Александровичем. На следующее утро его разбудила толпа крестьян, собравшаяся поглазеть на новоявленного наследника. Окликнув их, самозванец посетовал, что они заинтересовались им только сейчас, когда узнали о его царском происхождении, и предложил перебраться в более просторную избу, к некоему Чепурному. На допросе означенный Чепурной признался, что испугался и не знал, что думать. Когда они пришли к нему домой, Балашов велел седлать лошадей, чтобы ехать за грамотой в соседний город «во дворец». Новость о «великом князе» разлетелась по округе, и сельская полиция попыталась отвести «наследника» к себе, но крестьяне отказались его выдать. Когда начальник полиции лично пришел за ним, он добровольно отправился в участок. Полицмейстер поставил задержанного рядом с портретами Александра III и Николая II и призвал мужиков засвидетельствовать их несходство, после чего толпа начала мало-помалу расходиться. Сначала Балашов запирался: он-де наследник, переодевшийся крестьянином, чтобы узнать, в каких условиях живет народ, но в конце концов признал вину. По его словам, он находился в отчаянном положении, оставшись без крова, еды и денег, что и заставило его выдать себя за наследника престола Михаила Александровича. Местные крестьяне поверили ему и не только снабдили всем необходимым, но всячески опекали, стелили ему кровать и буквально пылинки с него сдували. На втором допросе он изменил показания, пытаясь возложить на крестьян ответственность за свои действия. Он притворился немым якобы лишь для того, чтобы добыть себе пропитание. Его приютил некий Голубенко, у которого он и прожил пару недель. Когда в один прекрасный день он, устав молчать, заговорил, крестьяне объявили его наследником престола и начали толпами стекаться к нему. Отметим вскользь крестьянскую солидарность, но в то же время взаимосвязь между чудом и явлением наследника. Однако с точки зрения нашей темы более интересен другой феномен, представленный в еще одной книге Гоголя, «Ревизоре»: несходство героя с окружающими, даже само его молчание, предполагающее, что он ничего для себя не требует, побуждало людей назначать его царским инспектором (в пьесе) и даже не менее чем наследником престола (в истории с Балашовым). Неважно, сочинял Балашов или нет, приписывая инициативу с назначением его наследником крестьянам: если он и прибег к выдумке, в его глазах она должна была выглядеть правдоподобной. И у Гоголя, и у Балашова народ не выступал пассивной жертвой самозванца.