Дитя Ойкумены - Генри Лайон Олди

– Ограничения, – напоминал Теодор ван Фрассен, когда жена срывалась, недобрым словом поминая казенную волокиту. – Залог счастья. Я хорошо выучил твой урок, родная.

– Двоечник! – огрызалась любимая супруга. – Учи своих солдафонов!

И успокаивалась на неделю-другую.

Короче, герцогиней Анна-Мария стала позже, чем предполагалось, но раньше, чем большинство герцогов Ларгитаса. Шестьдесят лет – расцвет сил для ученого. Герцог Раухенбаум, первым поздравивший коллегу, тайком вздохнул. Заветный титул пришел к нему в семьдесят четыре. Да, когда ты на пороге векового юбилея так и не стал курфюрстом – принцем-избирателем с правом отдать голос за кандидата в короли – всё труднее провожать взглядом молодых, рвущихся в недоступные тебе выси.

– Быть вам курфюрстиной, милочка, – сказал Раухенбаум. – Уж поверьте старику.

И еще раз вздохнул.

Именно Раухенбаум правдами и неправдами раздобыл семейный пригласительный билет на Сону. Президент «Серебряного гуся», дальний родственник Раухенбаума, пошел навстречу просьбе старика. Мало того, герцог буквально изнасиловал университетское казначейство, и там согласились компенсировать треть расходов семьи ван Фрассен за счет кассы взаимопомощи. Казначей, тертый калач, уже догадывался, что карьера Анны-Марии не замедлит свой рост, и заранее налаживал дружеские отношения с возможной госпожой ректоршей – а там, чем черт не шутит, и королевой этносоциологии.

На банкете, устроенном в честь присвоения титула, Раухенбаум с помпой вручил подарок. «Меня не отпустят, – с грустью констатировал Теодор, обнимая раскрасневшуюся от вина и комплиментов жену. – Лети с Ри, дорогая. Отдохнете вдвоем. Дорогие друзья! Я хочу поднять этот бокал…» Не дав ему закончить тост, из-за стола встал адмирал Рейнеке, похожий на медведя, поднятого зимой из берлоги. Обижаешь, малыш, рявкнул он. Академия – это я. Начальник Академии генштаба мог позволить себе такие заявления. И я решаю, продолжил Рейнеке, кто из моих офицеров летит, куда и с кем. Особенно если этот офицер вполне может улететь в отпуск фрегат-капитаном, а вернуться капитан-командором. А завистники, пускающие слюни на чужое счастье, могут засунуть языки в задницу. Анна-Мария, девочка моя, прости грубияна, военную кость…

– За флот! – невпопад закончил адмирал.

И прослезился, когда Регина, визжа, кинулась ему на шею.

Вернувшись в интернат, Регина долго рассказывала Линде, как все звезды Галактики сложились в удачный узор. Линда слушала, не перебивая. Ее радость – чистая, искренняя, незамутненная даже эхом зависти – озаряла комнату, превращая четыре стены в уютное гнездышко. В последние годы с Линдой такое случалось нечасто – и только в присутствии близких людей. Те, кто был плохо знаком с закрытой наглухо эмпаткой, полагали Линду Гоффер надутой гордячкой, холодной, как брошенная за шиворот ледышка. Обождав, пока восторги Регины утихнут, Линда расхохоталась – и кинулась подруге на шею. Дочь ответственного секретаря КПЧ успела дважды побывать с семьей на «Серебряном гусе» – и на весенних каникулах собиралась на Сону в третий раз. В комнате началось светопреставление, в ход пошли подушки, и вскоре в дверь постучала дежурная учительница Хейзинга – узнать, не дерутся ли девушки, и если да, то кто побеждает.

Подруги еще не знали, что на Соне их ждет разлад по имени Фома.

– Докажи!

– Что? – удивился Фома. – Что у меня есть чувство прекрасного?

Он смотрел на девушек так, что сразу становилось ясно: у Фомы есть это чувство, и оно развито лучше некуда. Зато способность делать выбор, увы, атрофировалась в раннем детстве.

– Что ты – эйдетик. Врешь, небось?

Пойман на «слабо», Фома выпрямился во весь свой немалый рост. Хрустнул пальцами, словно собрался демонстрировать силу; распушил воображаемый хвост, смутился – и растерянно улыбнулся. Казалось, от него потребовали: «Докажи, что ты – вампир!» – и он, как дурак, оскалил клыки. У ног Фомы, верхушками едва доставая парню до середины бедра, зеленела рощица араукарий. Не комнатные, или кадочные для зимних садов, но полноценные взрослые деревья, араукарии превращали Фому в великана из сказки. Флоробар «Венделла», где коротала время шумная троица, славился интерьером – вернее, древним искусством цин-но-бер, помноженным на возможности генной инженерии.

Здесь выращивали карликов, до мелочей похожих на родичей-исполинов.

– Не вру. Представьте, что мы снимаем фильм. От меня требуется трансировать эпизод: мы втроем сидим в баре…

– Транслировать? – не поняла Линда.

– Трансировать! – торжествуя, поправила Регина. – Он же арт-трансер! Ну ты прямо совсем…

И умолкла, предоставив Линде самой додумывать: что она совсем.

– Что я делаю? – продолжил Фома. – Ну, с чего начинаю?

– Ложишься в рабочую капсулу, – развивая успех, Регина не дала подруге и слова вымолвить. – Голышом в плесень куим-сё. Бр-р, гадость! Входишь в транс; если вас, арт-трансеров, несколько – в транс-сейшн. Грезишь эпизодом, а плесень фиксирует. Потом я кладу себе на виски щепотку плесени и вижу, как мы сидим в баре, а ты нам врешь, что ты эйдетик…

Знания Регины были почерпнуты из популярной брошюры «Арт-транс: искусство грез». А значит, ошибка исключалась.

– Это уже потом, – разочаровал ее Фома. – Сперва я изучаю сценарий…

Усмешка Линды разила без промаха.

– …делаю пси-эскизы. Собираю материал для транса. Захожу в бар, осматриваюсь; знакомлюсь с моделями. Ну, с вами. Не всегда ведь персонаж имеет реальный прототип! Проводится кастинг, подбираются модели для создания базы образа…

– Модели, – Линда вздохнула. – Всегда мечтала быть моделью. Жаль, фигурой не вышла.

Фома замахал на нее руками:

– Глупости! У тебя замечательная фигура! И у тебя, – торопливо добавил он, поймав бешеный взгляд Регины. – Вы обе очень красивые. Просто разные. Вот, мы познакомились, я вас осмотрел с головы до ног…

– Потрогал, – предположила Линда. – Понюхал. Лизнул.

– Не без этого, – согласился Фома. – В смысле, получил информацию для создания образа. Максимум исходных данных. Вы вообще-то знаете, что такое эйдетизм?

– Шутишь? – в один голос отозвались девушки.

– Ну да, вы же… – Фома тронул собственный нос, намекая на татуировки двух тиранок. – Вам, наверное, специальный курс читали.

– Читали, – подтвердила Линда. – Эйдетизм – особый характер памяти. Он позволяет удерживать и воспроизводить чрезвычайно живой образ предмета, воспринятого ранее…

– По наглядности и детальности, – перебила ее Регина, – этот образ не уступает первичному образу восприятия. Если ты эйдетик, ты как бы продолжаешь воспринимать предмет в его отсутствие. А если ты вруша, ты этим всего лишь хвастаешься.

Жестом Фома подозвал мини-бар, парящий над крошками-секвойями. Когда бар, трепеща крылышками, подлетел ближе, арт-трансер заказал три коктейля – «Закат над Иала-Маку» для себя, «Желтый попугай» для девушек – и чиркнул ногтем по карт-ридеру, расплачиваясь. Сын Нильса Рюйсдала, главы продюсерской компании «Утренняя звезда», Фома мог себе позволить ногтевой имплантант на приличную сумму. Для парня не составляло труда угостить девушек чем-нибудь подороже «Желтого попугая». Но Фома так смущался, так спешил оплатить счет, прежде чем Линда скажет, что каждый платит сам за себя, а Регина начнет обзываться «папенькиным сынком», что несправедливо, но уж очень кстати…