Горюч-камень - Дмитрий Дмитриевич Осин

«Сквознячке» было душно, беспутно-шумно. За соседним столом ссорились, припоминали какие-то обиды. Но только в такой кутерьме, как в мутной воде, и можно было обделывать дела, подобные этому.

Размашисто наполнив рюмки, Косарь предложил выпить снова и, едва дав Крохалеву закусить, не откладывая, сказал:

— Может, ты как раз и подгадаешь свой отпуск, Лаврен?

— Не знаю. Вдруг штейгера́ еще какую загогулину придумают, — Волощук не скрывал совершенного равнодушия ко всей этой затее. — А ты как же? Двоих из смены сразу не отпустят.

— А я после работы буду прихватывать, — не унимался Косарь. — Ван Ваныч, вы уж нас не обходите. Мы отблагодарим, как всегда!

Крохалев заметно охмелел, съел обе порции шашлыка. Щеки его точно почугунели, налились фиолетово-бурачной краской.

— Это само собой. Счета́-то, договор оформлять у меня, в отделе строительства, будете. А уж я знаю что почем, я — техник.

Наконец-то Волощук понял, зачем зазвал его Косарь. Затея эта, видно, родилась не сейчас, а может, еще в те дни, когда они прорабатывали его за халтуру в Чернушках.

«Вот ловкач! Хоть из смены гони…»

Наклонившись друг к другу, Крохалев и Косарь вполголоса уславливались о чем-то, заранее требовали не подводить и, по всему видно, не надеялись, что не подведут.

— Уговор дороже денег. Мне, как положено, двести, — предупреждал Крохалев. — А уж я на исполкоме соответственно проведу.

— Три косых, — в свою очередь настаивал Косарь. — Не меньше.

— Хвати-ил! Дай бог две. И то хорошо.

— Две с половиной. На четверых по пятьсот пятьдесят да мне еще сотню. За артельство.

Зачищая тарелку, Крохалев наконец согласился.

— Ладно, постараюсь. «Россия» — колхоз богатый: может, и отломим!

Бутылка опустела. На радостях Косарь хотел заказать еще, но Волощук не позволил.

— Хватит! А то дружинники придерутся.

— Хватит так хватит, — согласился тот. — Ван Ваныч, вы — нам, мы — вам!

У Волощука даже не спросили, что он думает обо всем. Крохалев считал это само собой разумеющимся, а Косарь как-то забыл.

Официантка принесла чай. Впервые Волощук хорошо поужинал и был не пьян: даже чудно́ казалось уходить из «Сквознячка». Достав деньги, он положил свою долю на стол.

— Ты что? — хмельно повел глазами Косарь. — Я угощал! В счет совместной будущей…

— А я в артель не собираюсь. И за угощенье плачу сам.

Крохалев снисходительно попытался урезонить его:

— Ну, это уж совсем ни к чему. Федор Арсентьич от всего, можно сказать, сердца…

Волощук разозлился.

— П-шел ты! Куда подальше…

— Не порти компанию, Лаврен, — старался уговорить его Косарь. — Пойдем проводим Ван Ваныча, потом разберемся.

Субботний вечер был оживлен. Дети играли в прятки, взрослые сидели у домов и в палисадниках. Из распахнутых окон слышались музыка, пение, смех.

Проводив Крохалева до автобуса, Косарь с Волощуком, не задерживаясь, повернули в общежитие.

— Ну, чего ты, Лаврен? — упрекнул дружка Косарь. — Сидел весь вечер, как сыч. Обидел нужного, верного человека…

— Дело́к он, — уничтожающе резанул Волощук. — По нему давно тюряга плачет!

— А почему в артель не хочешь?

Волощук отозвался не сразу. Жалко ли ему было отпуска или самого себя — кто знает.

— Всех денег не переберешь!

— Но стараться надо, — на всякий случай вспомнил давнюю поговорку Косарь. — Так раньше умные люди говорили.

— И потом… не хочу, чтобы глаза халтурой кололи.

Косарь, видно, не терял еще надежды переубедить его.

— За что? Это, ежели хочешь знать, не халтура, а помощь города колхозной деревне.

— За тридцать тысяч.

— А кто сказал, что помогать нужно даром? Помнишь, что про материальный стимул лектор говорил?

Тимша сидел за книжкой, зажав уши ладонями, и, стараясь не слушать музыку за окном, читал. Прежде, бывало, возвращаясь с Косарем из «Сквознячка», Волощук обязательно доставал принесенные этикетки и, разгладив на столе тяжелой, как утюг, ладонью, приобщал к собранным ранее. Задумчиво улыбаясь, произносил вслух:

— «Померанцевая»… «Горный дубняк»… «Рислинг». Это какой же рислинг? Даже не упомнил.

— Вроде кваска. Помнишь: по паре бутылок хватили, а ни в одном глазу?

— А-а, — грубоватое лицо Волощука делалось мягче, разымчивей. Но что он мог вспомнить, разглядывая пестро и безвкусно размалеванные этикетки. — Это когда с водкой перебой был?..

Чаще всего он пил самую обычную «Московскую», иногда — «Столичную», «Кубанскую», «Виноградную», еще реже — какую-нибудь «Петровскую» или «Горилку» со стручком красного перца, сидевшем, как гномик, на самом дне и шевелившемся, точно живой. Затем шли — «Перцовая», «Спотыкач», «Вишневая наливка», «Старка», настойка на корне кориандра, подцвеченная марганцовкой, и всякие другие. Все они были одинаковы.

Достав из чемодана заветную тетрадь, Волощук пристроился рядом с Тимшей, стал разглядывать этикетки. Они были заложены, как в альбоме, уголками в прорезанные отверстия.

— Ну, прямо изба-читальня! — пьяно захохотал Косарь. — Передвижки только не хватает, — и выразительно щелкнул пальцем по горлу. — А может, вызовем? Поглядим, что за картина такая из американской жизни — «Белый домик»?

Перевертывая страницу, Тимша с досадой оглянулся, бросил:

— Ложись лучше!

— Ты меня не укладывай, — ни с того, ни с сего вздурил Косарь. — Не с тобой разговаривают…

Не ответив, Волощук вдруг рванул тетрадь снизу вверх — по корешку, потом — поперек и, молча скомкав груду косых и угластых клочьев, отнес в печь на кухню. Оторвавшись от книжки, Тимша усмехнулся, а Косарь оторопело поглядел вслед и покрутил головой.

— Беда беду заставит играть в дуду!

24

Как ни играли, а вентиляционный штрек они все-таки закончили раньше, чем предполагали. Тимша теперь мог и крепить, и грузить, и наращивать пути для откатки; сумел бы, наверно, и с отбойным молотком, как самый заправский навалоотбойщик.

Лавы уходили в глубь месторождения — одна параллельно другой. Почти ощутимо чувствовалась наваливавшаяся тяжесть угольных пластов.

Как-то Ненаглядов показал ему такое, чего Тимша, пожалуй, не увидел бы сам никогда.

— Гляди, угольный пласт как лег — чуть не в два метра! Вот хвощ лапу отпечатал. А на стенке, оборотись: германиевы прожилки проступают!

Точно вспомнив что-то, Ненаглядов выпрямился, посветил вокруг. Тимша почувствовал: таким его и запомнит — с высоко поднятой шахтеркой, зорко вглядывающегося в темную прорезь лавы.

— Уголь-уголек, горюч-камень! Давным-давно, может, миллион лет тому назад, солнышко красное в нем схоронилось, в каждом куске — лучик алый, огненный. Расколешь вот так, — он взял большой, угластый обломок и, положив на ладонь, сильно рубанул ребром другой, — и видишь: он, как живой, с красным солнышком внутри!

Тимше показалось: из разлома и впрямь жарко полыхнула алая косынка пламени, он и не думал до этого, что так явственно, точно в самом деле, наяву.

— Не зря шахтеров Прометеями прозвали, — взволнованно согласился он. — Где-то я читал, что это про них легенда сложена…

Волощук ушел в отпуск, получил путевку в дом отдыха. Но