Далекий край - Николай Задорнов

— Настоящий лоча! — говорили они.

Орочоны толпами шли к Карпу, обнимали и целовали его в щеки, приглашали к себе на «говорку».

Коняев, торгуясь, кричал, хлопал об полы, тянул богдоев к себе. А Карп, окруженный орочонами, целыми днями беседовал тихо и мирно про охоту, оружие, про меха, оленей и собак.

— Ты что им проповедуешь? — спрашивал Маркешка. — Колдуешь, что ли? Пошто к тебе льнут?

— Отцу от них отбоя нет, — смеялся Михайла.

— Если бы так ко мне липли, я всю бы ярмарку обобрал, — замечал Коняев. — А ты смирёный. Эх!

— Я гляжу, уж тут до того доторговались, — тонко пропищал Маркешка, что не купцы у охотников, а охотники у купцов соболей скупают, а то им ясака платить нечем. Дотрясли их. У вас, у купцов, что у шилкинских, что у маньчжурских, одинаково — побрякушки, барахло. А я привезу орочону ружье, ножик ли… ему на всю жизнь.

— Ах ты, чубук от старой трубки? — усмехнулся в рыжеватые усы широколицый Михайла. Усы у него редкие, короткие и только по углам пущены, как у маньчжура. Михайла время от времени покусывает их. — А про кринолины забыл?

Маркешка зло глянул на шутника.

— У нас в Нерчинске у инженеров барыни богатые, — говорил Михайла дяде Кузьме, а сам косился на Маркешку. — А забайкальские бабы у них перехватили. Мода прозывается, не юбка, а соборный колокол. Маркешка всю бы жизнь звонарил… Ну не лезь… — отмахнулся мужик, видя, что Маркешка хочет схватить его за усы.

— В последний раз на Амур схожу… — говорил Маркешка. — Доберусь до Зеи, пособолюю — и обратно… Нынче мне должна быть удача…

Хабаров много раз зарекался ходить в тайгу на всю зиму. Но, как страстный охотник, он не сдерживал зарока.

Наутро пришел орочон с оленями. Охотники укладывались в палатке, около маленькой железной печки. Шум, звон оленьих боталов, лай собак, многоголосый говор толпы доносились снаружи.

Миколка завертывал ноги пучками сухой травы и натягивал на них новые, сухие узы.

Предстоял обход улус-модонского караула, потом Айгуна. Близ Усть-Зеи охотники намеревались заехать в деревню, где ютились русские беглецы, ушедшие вниз по реке из забайкальской каторги. Один из них — Широков — был знаком казакам и всегда узнавал от охотников, что делается на родине.

Знакомый даур взялся отвести русских коней обратно на Усть-Стрелку.

Миколка повел промышленников дальше, вниз по Амуру. Через неделю охотники приблизились к китайскому караулу, стоящему на правом берегу реки. Чтоб обойти его, они свернули с Амура и вошли в дремучие леса.

Мохнатые рослые собаки с торчащими красными кистями на головах, с колокольчиками и бубенцами на красных постромках быстро мчали по снегу широкие нарты с высокой, как у кресла, спинкой.

Толстый маньчжурский полковник — гусайда, начальник города и крепости Айгуна, возвращался домой после поездки по Амуру, где он собирал дань и заодно брал себе что придется. За его повозкой тянулся целый нартовый обоз. Везли калужий хрящ, рога оленей, меха, отобранные у местных жителей якобы в подарок богдыхану, и девушек, взятых за неплатеж долгов отцами.

Красное утреннее солнце катилось за прямыми косматыми тальниками. Далеко за снежной равниной, за желтыми островками и слабой полосой леса чуть проступали голубые низкие горы.

Тальники поредели, солнце, кружась, выкатилось на релку[37] и сразу набухло, стало красней, больше, словно надулось.

«Вот люди думают, что если человек толстый, то он счастливый, раздумывал полковник, лежа в нарте и пряча жирное лицо в воротник из выдр. — Нет, это неправда. Никто не знает, как я страдаю…»

Гусайда был очень толст. Возможно, и чина своего он достиг из-за толщины, потому что высшим начальникам всегда приятно назначить в полковники офицера потолще, и не будь он таким, генералы не обратили бы на него внимания. Но теперь, в айгунском карауле, гусайда так разжирел, что ему трудно стало ходить, трудно дышать. Он не мог надевать туфли без помощи слуг. Сидя за столом, то и дело приходилось откидываться, а то, казалось, жир подкатывает к горлу и душит.

Вчера гусайда задумал приласкать орочонку, поднялся и даже пытался подойти к ней, но не удержал равновесия, оступился и рухнул всей тяжестью на глиняную лежанку. Под лежанкой был дымоход, глина треснула, и труба испортилась, печь потухла; пришлось отступиться от орочонки, стало не до нее.

«Но все же хорошо, что я сам съездил за данью, а не доверился офицерам. Такие стали обманщики! А все говорят, что для путешествий надо иметь сильное тело и быстрые ноги. Это тоже вранье! Я объездил много деревень, отобрал самые хорошие меха, только что принесенные с охоты. А то мои офицеры уверяли, что мехов хороших дикари больше не добывают, что все черные соболи ушли из здешних лесов. А теперь я сам всё узнал… Правда, я по дороге все время лежал и ничего не видел. Но не беда! Зато какую хорошенькую, гибкую дикарку я везу! Злая! Цветок дикой лилии! Я свое взял. Я не купец, но каждый год целую сампунку отправляю на Сунгури. Я могу взять любую женщину, девушку, ребенка…»

Гусайда поднял лежавшую рядом трость и наугад, потому что в тяжелых одеждах ему трудно было повернуться, ткнул вперед, туда, где, по его расчетам, должен был сидеть урядник. Полковник удачно, с первого же тычка, попал в его спину. Тот сидел всю дорогу не шевелясь, зная, что если гусайда промахнется, будут неприятности.

Почувствовав палку, урядник зашевелился и откинул меховой полог, полузакрывавший возок.

— Ну-ка, раскури мне амбань-гамчи, — велел гусайда.

Урядник держал трубку поблизости. Он высек огонь, разжег что-то в железной жаровне, подбавил углей, раздул пламя, скатал и нагрел шарик опиума и сунул его в трубку. Потом пополз по краю нарты и вложил трубку в рот своего начальника.

Гусайда с удовольствием затянулся.

«Да, мы храбрый и великий народ. Мы покорили китайцев и двести лет владеем ими, — размышлял он, пьянея. — Мы выше всех других народов и ничего не боимся, поэтому можем быть толстыми. Я никогда не видел, чтобы люди других народов накопили бы столько жира. Другие народы работают, а у нас есть слуги, рабы… Мне можно еще толстеть! Другие народы ничтожны! Нигде нет таких толстых, крепких стен и такого множества солдат, как у нас. У нас много людей, и мы их не жалеем! Они наши рабы… Тут все мое… У меня большое брюхо, потому что я умен. Мне все завидуют. По брюху сразу видно умного человека. Пусть попробует глупец так разжиреть».

Возок остановился. Раздались крики. Заскрипел снег под чьими-то быстрыми ногами. Сверкая глазами, подошел худой офицер с голой длинной шеей, в меховой шапке с косматым верхом. Это Щука. Его прозвали так за худобу и длинные, выдающиеся вперед зубы. Вид у него и в новой одежде был всегда такой растрепанный, словно он одет в рванье.