Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Небрежность, с какой было отдано распоряжение, рассердила отца.

– Не так, Наденька, вы это мне передавали! – ответил он с несвойственной ему резкостью.

(Отец отличался изысканностью манер, принятой у петербуржцев его поколения и не слишком распространенной в Москве, за что и получил от Корнея Ивановича Чуковского прозвище-титул: “граф”. Матушку мою К.И. церемонно величал “графиней”, а меня попрекал: “Вышла замуж за простолюдина и утратила титул”. Константина Богатырева он не больно жаловал.)

Сорвался отец неслучайно, тут требуется комментарий личного порядка. Дело в том, что распоряжение Надежды Яковлевны отличалось не только небрежностью: худшего варианта поручения она не могла бы придумать! Уж ей-то доподлинно было известно, что “Саня”, Игнатий Игнатьевич Ивич-Бернштейн, и “Коля”, Николай Иванович Харджиев, пребывают в глубокой многолетней ссоре и дипломатических отношений не поддерживают, следовательно, просить “Саню”, который по ее собственному выражению, хранил Архив “все опасные годы послевоенного периода”[136], передать его “Коле”, которому она в тяжелую минуту этот самый Архив не решилась доверить и, как потом утверждала, правильно сделала, что не решилась, было, мягко говоря, бестактным. Даже, пожалуй, по интеллигентским меркам, прямо-таки неприличным.

Нет нужды напоминать, что “Коля” для Надежды Яковлевны и для моего отца – это Николай Иванович Харджиев, замечательный знаток поэзии и живописи, в том числе творчества Мандельштама, друг Анны Ахматовой, друг Н.Я., а также некогда – близкий друг моего отца. Но, наверное, стоит упомянуть, что этот блестящий эрудит, как помнится мне по слышанным в кругу моих родителей разговорам и как стало проскальзывать в воспоминаниях о нем, отличался характером неровным и конфликтным и вокруг него существовало огромное количество ссор с людьми, которые его любили и уважали и которых он тоже, казалось бы, любил и уважал. Но которые прерывали с ним отношения. Одним из них оказался мой отец: он признавал интеллект и эрудицию Харджиева, но не был слеп к его недостаткам, в частности к тому, что (как деликатно выражался) “Коля неаккуратен с чужой собственностью”.

В тот момент мой отец посчитал, что передать архив Харджиеву, страдающему “неаккуратностью”, – недостаточно надежный путь для рукописей, за которые он, хранивший их, нес ответственность. Здесь речь шла уже не о личных отношениях, а о судьбах и ценностях русской литературы, но личные отношения отнюдь не облегчали дела.

А ведь они приятельствовали когда-то, Саня и Коля! Более того: закадычными были друзьями. Если вернемся назад, заглянем в Петроград-Ленинград двадцатых годов, встретим там молодую компанию: Саня Бернштейн, Тедди Гриц, Владимир Тренин, Коля Харджиев окружали Виктора Шкловского, называли себя его учениками, искренне любили его и дружно им восхищались. Саня Бернштейн и Володя Тренин какое-то время были секретарями Шкловского, а Коля Харджиев – тот вообще у него жил.

Мне часто приходится слышать вопрос: в чем была суть конфликта между моим отцом и Харджиевым? Мне трудно ответить определенно и внятно: и дружба и разрыв – дела давно минувших дней, все это случилось задолго до моего рождения. Допускаю, что, возможно, никакой капитальной ссоры, конфликта и не произошло, а накапливались разногласия, возникали споры, случались стычки, наступило постепенное охлаждение, затем – отчуждение… Уж наверное, прожив под одной крышей с родителями изрядную часть жизни, встречаясь часто в остальное время, при большой близости, всегда существовавшей между нами, я должна была бы хоть раз, хоть словцом, намеком, если не от отца, то от словоохотливой мамы, услышать что-нибудь о таком событии, как разрыв с Николаем Харджиевым, кроме: “Дружили, потом перестали”. А что им трудно было ладить друг с другом – это легко могу понять. Отец и в еще большей степени воспитывавший его старший брат Сергей Бернштейн были людьми строго, скрупулезно (в наши дни, когда строгая нравственность вышла из моды, кое-кто сказал бы “старомодно”) порядочными и во всем, в крупном и в мелочах, придерживались правил, принятых в среде российской интеллигенции. Говорить в глаза одно, за спиной противоположное почиталось смертельным грехом, осуждать друзей в их отсутствие – неприличием, не выполнить обещания, не вернуть одолженную книгу или взятые в долг деньги – преступлением и т. д., а Николай Харджиев – раскованный, обаятельный, капризный – себя подобными строгостями не утруждал. Дружба, легко завязавшаяся в юности на почве любви к поэзии и принадлежности к одной компании, распалась, когда обнаружились расхождения в нравственных позициях и понимании допустимого и недопустимого в профессиональных и житейских делах. С годами расхождения становились все более заметными и вылились в отчуждение. Не обошлось тут без ревности: и “Саня”, и “Коля” сильно дорожили отношениями с “Володей”, Владимиром Трениным, оба его любили, и каждый тянул в свою сторону. Отец не снимал с Харджиева ответственности за гибель их общего друга, а позднее осуждал за недостаточное уважение к его, Владимира Тренина, памяти.

Именно это открыла мне беседа отца с Виктором Дмитриевичем Дувакиным, записывавшим в 1972 году его воспоминания. Когда В.Д. услышал имя Тренина, то ахнул в прямом смысле слова.