Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Так оно и выходит: представление об ответственности, о профессиональной честности, о точности в выполнении обязательств и, шире, о порядочности-непорядочности, приличии и неприличии не позволили моему отцу передать Архив непосредственно в руки Николая Ивановича: знал о болезненной страсти коллекционера Харджиева, скажем вежливо, к собирательству, и не доверял ему в столь важном для русской литературы и для него лично деле, а взять расписку у бывшего друга по причине все той же “старомодности” посчитал неприличным. В результате выбрал официальный путь.

Автографы и машинопись (86 единиц хранения, в том числе 58 автографов и 28 машинописных текстов) передал в Комиссию по литературному наследию Осипа Мандельштама через ее секретаря, брата Надежды Яковлевны, Евгения Яковлевича Хазина, составив список всего, что сохранил. Один из экземпляров описи, заверенный подписью Хазина, сохранился[141], – доказательство того, что Надежда Яковлевна ошибается, когда утверждает в “Третьей книге”, что архив был передан Н.И. Харджиеву непосредственно[142].

Харджиев, разумеется, догадался о причине – проявленном к нему недоверии, и естественно, рассвирепел. На письмах к нему Надежды Яковлевны, связанных с передачей Архива, оставляет он раздраженные, даже, пожалуй, злобные пометы – жалобы, попытки очернить, которые дальше его письменного стола не идут, а если и идут, то к людям мало осведомленным, на которых рассчитаны, но в своих ответах Надежде Яковлевне он их не использует. Не показывать же ей такую нелепицу.

Уж кому-кому, а Надежде Яковлевне доподлинно известно, что у С.И. Бернштейна Архив находился самое короткое время, только в 1946 году, следовательно, 11 лет спустя, в 1957-м, “предоставить рукописи”, которых у него не было, охотно или неохотно, он никак бы не мог, и никто его о том не просил; к тому же в 1967-м, которым датировано письмо, Сергей Игнатьевич здравствует и о наследовании его имущества говорить пока рано. Знает она наперечет и те “припрятанные” (от кого, кроме как от советской власти?!) листки рукой Осипа Мандельштама, подаренные поэтом Сергею Игнатьевичу задолго до того, как Н.М. передала ему на хранение Архив – видимо, в один из тех дней, когда Сергей Бернштейн записывал чтение О.М. в своей фонетической лаборатории в Институте живого слова, о чем свидетельствуют даты: Мандельштама Бернштейн записывал в ноябре 1920 года, а два автографа, черновые варианты “Петербургских строф” и “Чуть мерцает призрачная сцена…”, тем же ноябрем и помечены[144]. И уж конечно, Николай Иванович сознает, что, работая с Архивом в течение десяти с лишним лет, сохраняя в памяти полное собрание сочинений мужа, Надежда Мандельштам при ее-то въедливости и дотошности мгновенно обнаружила бы там любую недостачу, пропажу не то что автографа, а даже пустой странички или закладки, мельчайшую без ее ведома внесенную правку, будь то запятая или тире.

Но ее и не требуется в чем-то убеждать: Надежда Яковлевна в ту пору целиком на стороне Харджиева, она его поддерживает и горячо защищает. Николай Иванович – издавна близкий, дорогой ей человек, она одно время даже пустилась играть в любовь с ним: на пару с Анной Андреевной вступила с ним в виртуальный, как сказали бы теперь, брак. Дамы, не спросясь Николая Ивановича, объявили себя его женами, о чем “мужу” Надежда Яковлевна сообщила в письменной форме, напугав тем самым Анну Андреевну (в кругу близких Н.Х. считалось, что реальный брак с ним вещь невозможная, что он к тому не способен, о чем вслух говорить не полагалось, так что шуточки на эту тему были рискованные, на грани пристойности). К чести Харджиева, он не рассердился, напротив, включился в игру: присвоил себе статус почетного мужа, называл себя “общий”, так и подписывался, а когда в его жизни появилась Лидия Чага, то ее именовал “Третьей Эрзерумочкой”, т. е. третьей его, полугрека-полуармянина, супругой.

Виртуальное супружество – шутка на фоне воспоминаний трагических: о дне, когда Н.Я. узнала о гибели Мандельштама.

“Неужели вы думаете, что я забыла сосиску? – пишет она Харджиеву в 1967 году, но позднее, когда разразилась их «архивная война» и она делает попытку спасти их дружбу, сотрудничество и добрые взаимоотношения. – Если так, то плюньте мне в лицо. Сосиска для меня символ слишком многого. В день, когда я получила обратно посылку «за смертью адресата» во всем мире было только одно место, куда меня пустили. Это была ваша деревянная комната, ваше логово, ваш мрачный уют. Я лежала полумертвая на вашем пружинистом ложе, а вы стояли рядом – толстый, черный, добрый – и говорили: Надя, ешьте, это сосиска. Эта сосиска, а не что иное, дала мне возможность жить и делать свое дело. Эта сосиска была для меня высшей человеческой ценностью, последней человеческой честью в этом мире. Не это ли наше прошлое? Наше общее прошлое?”[145]

Мы все помним эту сосиску, читали о ней в “Воспоминаниях” Надежды Мандельштам: горьким штрихом вошла она в тяжкую историю нашей литературы, это и наше общее прошлое.

Поначалу личные отношения шли на пользу делу: Харджиеву Надежда Яковлевна не только доверяет, но в данном случае относится к нему и прагматически: он ей сейчас необходим, он тот, кто хочет и, похоже, в силах издать Осипа Мандельштама! Ради дела всей ее жизни на все остальное приходится закрывать глаза, о прежних помощниках можно пока забыть, не до того. Она тоже (искренне или театрально?) негодует, возмущается непослушанием, тем, что Архив передан не в белы руки Николая Ивановича, а в Комиссию. “Сейчас получила письмо Жени о Саньке и архиве, – пишет она Харджиеву. – Я чувствовала, что будет пакость. Немедленно пишу Жене, чтобы все взял и дал вам. Хамство”. Вот так: “пакость” и “хамство”, а давно ли в другом письме другому адресату в связи с тем же Архивом она писала о том же “Саньке”: “Сане с семьей целую ручки”[146]? Можно понять Н.Я.: она поглощена единой страстью: осуществить свое предназначение, издать стихи О.М., тут уж не до “Саньки”. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.

Распоряжение передать Архив в руки Николая Ивановича Харджиева было выполнено “Женей”, ее братом Евгением Яковлевичем.