Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева
Шрифт:
Интервал:
Д.: Вот и сейчас “Поэтика Маяковского” так вышла, хотя там больше Тренина, чем Харджиева.
И.: (Восклицает) Конечно, больше! А там тоже переставлены? У меня нет последнего издания.
Д.: По-моему, да. Там Харджиев и Тренин[137], по-моему. Помните, о Маяковском – “Заметки о поэтике Маяковского”? Там совместные их работы, и посмертные по отношению к Тренину работы Харджиева. Нет, он, конечно, человек очень самолюбивый, болезненно обидчивый и, я бы сказал, неблагожелательный. А Тренин на меня производил впечатление, наоборот, очень честного и эмоционального.
И.: Тренин совершенно обаятельный, очень чистый человек и талантливый, по-моему, работник.
Д: Очень.
И.: Все, что он делал, он делал талантливо и добросовестно. Вообще, был чрезвычайно милым, ну, просто, такой близкий моей душе человек, что мне даже трудно его объективно охарактеризовать. В конце концов, Николай Иванович несколько подпортил и наши отношения, но… не до конца. Тренин погиб в первые дни войны.
Д.: Месяцы. Он в ополчении погиб.
И.: Он погиб в ополчении, куда они вместе с Харджиевым пошли, и причем, как мне рассказывали, не знаю, справедливо ли, в общем, удалось Харджиеву уехать и он мог взять и Тренина, но… в общем, боялся задержаться и… Тренина оставил, а сам уехал.
Д.: Это, конечно, очень жестокое обвинение. Но могу только сказать тоже в дополнение [свое] впечатление. Я увидел Николая Ивановича Харджиева в научном зале Ленинской библиотеки… Помните, левое крыло?
И: Да, конечно.
Д:…во время войны, уже тогда, когда стали возвращаться из ополчения. Там была пересортировка: ликвидировали ополченческие дивизии, [некоторых] взяли в армию, а кое-кого отправили в тыл. Я ни от кого ничего не слышал. Я слышал самого Николая Ивановича. Совершенно понятно, что он, конечно, о себе дурного не говорил, но… Я сейчас не могу сказать: ни подтвердить, ни опровергнуть то, что вы сказали, но я помню свое эмоциональное впечатление, что что-то тут неладно. Где-то они были вместе, на каком-то, по-моему, острове речном, может быть, я и путаю.
И.: Нет, кажется, просто на дороге.
Д.: В общем, куда-то он… Но у меня такое осталось ощущение, что он все-таки оставил друга в ситуации, в которой, по фронтовым тогдашним, так сказать, законам, не имел права оставить.
И.: Да…
Д.: Вот такое ощущение у меня осталось.
И.: У меня тоже.
Д.: Но я оговариваюсь и перед вами, и перед будущим, что это только ощущение.
И.: Да, но у меня впечатление такое же. Я тоже не был свидетелем.
Д.: Причем впечатление на основе рассказов самого Харджиева сразу после событий.
И.: Да, вероятно, потом эта его трактовка изменилась, в его рассказах.
Д.: Он был смущен, когда рассказывал… Черта, которая никогда у него…
И.: Это очень интересно, потому что я не слышал такого свидетельства того времени. Я со второго дня войны был на флоте, в Севастополе, в обороне Севастополя. Буквально на следующий день после объявления войны мы туда выехали, небольшая группа писателей, и вернулся я только после конца войны[138].
До конца дней своих отец отзывался о Николае Ивановиче холодно, но уважительно, однако не скрывал, что доверия к нему не испытывает.
Если не о ссоре, то о примирении могу рассказать – это произошло на моей памяти: Николай Харджиев посетил моего отца. При беседе я не присутствовала, ограничилась тем, что сервировала чай в кабинете отца и оставила друзей-врагов выяснять наедине их амбивалентные взаимоотношения. Николай Иванович вышел от отца взволнованный и растроганный, повторяя одну фразу: “Он узнаваем! Он узнаваем!” Что имел в виду Н.И.? Вряд ли только внешний облик: они ведь нет-нет да пересекались в Союзе писателей, на литературных вечерах, юбилеях, разного рода встречах, не могли не видеть, как менялись с годами знакомые с юных лет лица. Скорее, узнал в бывшем друге ту твердость и бескомпромиссность оценок в следовании моральным нормам, что некогда развела их. Знаю, что речь шла о Владимире Тренине, не о гибели, а о посмертном издании написанных в соавторстве книг. “Нельзя, чтобы мертвый тянул за собой живого”, – сказал Харджиев в ответ на упрек отца, упомянувшего об обложках книг, где авторы Владимир Тренин и Николай Харджиев в нарушение принятого порядка размещать имена по алфавиту поменялись местами. О том, что Харджиев пошел дальше и с фотографии 1933 года, где был запечатлен с Казимиром Малевичем, удалил “затесавшихся” между ними своих близких друзей Владимира Тренина и Тедди Грица, отец, по счастью, не знал, и хорошо, что не узнал.
Возвращаясь к телефонному разговору с Надеждой Яковлевной и ее распоряжению передать “то, что она оставляла, Коле”, приведу еще один фрагмент из беседы с В.Д. Дувакиным:
И.: я поопасался передать [Архив] Харджиеву, а сказал, что я передам Комиссии по наследству. Уже была тогда образована. В нее входил брат Надежды Яковлевны и входил Харджиев. Я, значит, по описи брату Надежды Яковлевны все, что у меня было, передал. И потом меня Надежда Яковлевна благодарила, что я сделал эту опись, потому что брат Надежды Яковлевны передал Харджиеву, а он там что-то манипулировал со стихами, о чем она пишет Она там с бешенством пишет о Харджиеве: он какие-то срезал даты, потому что, по его убеждению, это написано не тогда. Ну, в общем, как-то очень своевольно распоряжался[139].
Осторожные мои предположения о причинах разногласий между моим отцом и Харджиевым поддержал, окликнув с другого континента и из прошлого века, Карл Проффер, создатель и руководитель издательства “Ардис”. В опубликованной его вдовой, Эллендеей Проффер Тисли, книге “Без купюр” среди воспоминаний о посещениях Москвы встретились мне такие строки: “…мы познакомились с замечательными Ивичами, современниками Мандельштама, его старинными друзьями. В архиве Ивича были автографы Мандельштама. Он показал мне «Балладу о луне», которую Харджиев включил в советское издание. Но автограф Ивича совсем другой. Он объяснил, что Харджиев приходил к нему, чтобы посмотреть автограф, и сократил стихотворение, поменял в нем порядок строк, как ему нравилось, и сказал: «Так лучше». Ивич говорит, что не мог поверить увиденному: Харджиев считался великолепным текстологом, а сейчас у него на глазах переписал стихотворение Мандельштама”[140].
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!