AMERICAN’ец. Жизнь и удивительные приключения авантюриста графа Фёдора Ивановича Толстого - Дмитрий Миропольский

…и больше ничто не держало экспедицию на Тенерифе. Вечером того же дня корабли взяли курс через Атлантический океан к Южной Америке.

Фёдор Иванович всё больше времени проводил на верхней палубе.

Теперь возвращение домой сделалось невозможным, и граф понемногу становился собой. Ему дышалось легко, хотя воздух был тяжёлым и жарким: термометры показывали до двадцати трёх градусов по Реомюру или под тридцать по Цельсию. Порой налетали жестокие шквалы и часами трепали корабли под проливным дождём — тогда капитаны велели убирать паруса, и мощное течение увлекало путешественников назад, миль на пятнадцать-двадцать в день.

Резанов продолжал грустить, но ему тоже приходилось выбираться из каюты, когда внутри корабля разводили огонь: Крузенштерн полагал это лучшим способом для изгнания чрезмерной влажности и очищения воздуха.

Разговор камергера с графом всё же состоялся.

— Я целиком разделяю мнение господ офицеров о достойном поступке вашего сиятельства, — сказал Николай Петрович на прогулке по шкафуту рука об руку с Фёдором Ивановичем. — Однако просил бы вас приберечь силы и саму драгоценную жизнь вашу для грядущих подвигов. Позвольте напомнить, что государь император наделил меня правом награждать отличившихся в походе. Кому, как не вам, стать среди них первым?! Золотая медаль украсит и ваш мундир, и вашу карьеру, которая видится мне блистательной. Вы по достоинству должны занять место первого кавалера свиты, чему я буду только рад.

Резанов продолжал рисовать зачарованному Толстому феерические перспективы путешествия — долгожданную Америку, награды за посольство в Японию и горы золота от успешной торговли в Китае, возможность получить во владение бескрайние американские земли… Камергер не был уверен, когда настанет время избавиться от взбалмошного гвардейца.

Пока же тот был ему нужен, и Николай Петрович увлекал небогатого, мало повидавшего потомка древнего рода всевозможными соблазнами, памятуя мудрое русское присловье: обещать — не дать, а дураку радость.

Фёдор Иванович млел, убаюканный сказками Резанова: бог высоко, царь далеко, а государев посланник, этот милейший и обходительнейший господин, сам говорит о дружбе! Без сомнения, камергер с министерскими полномочиями, обер-прокурор Правительствующего Сената, создатель и солидный акционер Российско-Американской Компании не может обманывать…

Шёл четвёртый месяц путешествия. Команды уже пообвыкли, служба казалась менее тягостной, больных не было. Тенерифский запас картофеля, лимонов и тыкв не истощался — его вполне хватало до Южной Америки. Щедрый Крузенштерн велел вместо водки ежедневно выдавать каждому матросу полбутылки лучшего вина, взятого из Санта-Крус. К тому ещё утром и пополудни всем наливали слабый, но сладкий пунш с лимонным соком — для избежания цинги. Все путешественники за изъятием Резанова, который прятался от солнечных лучей, уже щеголяли кто золотистым, кто красным, а кто и бронзовым загаром.

Канаты на время долгого перехода открепили от якорей, высушили и спрятали поглубже. При появлении солнца немедля вывешивали на просушку бельё и постели. Частые дожди тоже пошли на пользу: моряки запаслись пресной водой на две недели — в Санта-Крус одна бочка стоила целый пиастр, словно курица. Между грот-мачтой и фок-мачтой был распущен тент, где собиралась дождевая вода. В образованном озерце два десятка человек за раз могли постирать бельё и выкупаться сами.

— Интересный у нас народ, — со смехом говорил Крузенштерн в кают-компании. — На календаре ноябрь, на термометре не ниже двадцати трёх градусов, а матросы всё спрашивают, когда настанет великий жар, о котором они столько слышали.

— У нас в России нет чрезмерной крайности, — в ответ рассуждал Толстой, переглядываясь с Ратмановым и к удовольствию Резанова лишний раз намекая на разность между русскими и немцами. — Мы так же легко переносим холод в двадцать три градуса, как и равностепенную жару.

В один из дней, когда корабли попали в штиль, Крузенштерн с Резановым к обеду отправились на «Неву», чтобы присутствовать на богослужении: священник отец Гедеон был один во всей экспедиции. Фёдор Иванович воспользовался этим случаем и, продолжая возвращаться к себе прежнему, подговорил кавалера посольской свиты надворного советника Фоссе развлечься в карты: само собой, граф не мог пуститься в путь из Петербурга, не захватив изрядной упаковки карточных колод.

Игра не стала тайной для остальных — Толстой метал банк в кают-компании и охотно разъяснял немудрёные правила гальбе-цвельфе, так что уже через несколько дней едва ли не все офицеры сделались жертвами Фёдора Ивановича. Он обдирал их по маленькой, рассчитывая на серьёзный куш по прибытии в следующий порт. Зачем огорчать в открытом океане тех, от кого зависела его жизнь?

Крузенштерн был недоволен игрой, но помешать ей не мог. Службе карты не вредили, а развлекаться в свободное время дворянин вправе, как ему угодно. Резанов же снова довольно потирал руки — поручик Толстой делал ровно то, чего и хотелось камергеру. В ограниченном пространстве корабля карточная игра, сопряжённая с треволнениями от выигрышей и проигрышей, неминуемо вела к разобщённости: один игрок делался сердит на другого, другой на третьего, и все на всех.

Фёдору Ивановичу невзначай удалось рассорить даже братьев Коцебу. Их отцом был немецкий писатель — успешный соперник Шиллера и Гёте, а мачеха доводилась родственницей Крузенштерну. Братья учились в Петербургском шляхетском корпусе, и государь Александр Павлович позволил молоденьким воспитанникам принять участие в кругосветном походе. Шестнадцатилетнего Отто Коцебу и четырнадцатилетнего Морица зачислили юнгами в команду «Надежды». Старший играл в карты хуже младшего, к тому ещё Толстой забавы ради повадился называть Коцебу-второго на русский лад Маврикием, и братья стали жить, как кошка с собакой.

Одним погожим утром свободные от вахты офицеры вместе с учёными в зрительные трубы наблюдали с борта «Надежды» за крупными рыбами, которые плыли рядом с кораблём у самой поверхности. Зыбь на прозрачной воде не мешала изумляться тому, как переливались рыбьи бока: зелёная окраска сменяла синюю и переходила в золотисто-жёлтую, цвета соединялись в разных сочетаниях, и смотреть на эти непрерывные перемены можно было бесконечно.

По просьбе натуралиста Лангсдорфа матросы загарпунили одну рыбину и вытащили на палубу. Это была круглоголовая корифена длиной больше полутора аршин и около пуда весом, с длинным спинным плавником, похожим на веер, и хвостом в форме острого серпа. Серебристо-золотая чешуя скоро перестала переливаться и утратила недавнюю красоту. Живописец Курляндцев как раз оканчивал зарисовки рыбины, собираясь передать её Лангсдорфу для набивки чучела, когда далеко впереди показалось дрейфующее судно.

По прошествии времени, приблизившись на полсотни саженей, путешественники рассмотрели шлюп, который размерами ненамного превосходил «Надежду» и по всем признакам выдержал жестокую битву. Паруса были изодраны в клочья, такелаж оборван и перепутан; лопнувшие местами борта испещряли ссадины от вражеских ядер, фок-мачту накренил особенно удачный выстрел… Судя по калибру и числу отметин, шлюп атаковало более крупное судно, и теперь покалеченной посудине предстояло пойти ко дну в первый же шторм.