Горестная история о Франсуа Вийоне - Франсис Карко

Сложения король Рене был крепкого; на вытянутом бритом лице курносый нос, энергичный подбородок и маленькие живые глаза. Вийона он принял приветливо, попросил почитать стихи, потом сказал по их поводу несколько комплиментов. Но Вийон возразил, что в сравнении со стихами его величества его сочинения бледнеют, и заверил короля, что знает его стихотворения наизусть. И тут же в доказательство прочел прелестную пастораль «Рено и Жаннетон», в которой безумно влюбленный в свою вторую жену король Рене изображает ее пастушкой, славит весну, свежую травку и цветочки, а себя представляет в облике грациозного пастушка.

— Бросьте вы хитрить, — сказал однажды Вийону Жан де Бово, который по-дружески относился к поэту и покровительствовал ему. — Вас все равно не простят.

— Но я совершенно искренен, — возразил Франсуа.

— Тогда попробуйте быть не столь искренним. «Лишь легкой жизнью наслаждаться можно».

Вийон покраснел. Кто сможет поверить, будто он и вправду любит эти слащавые пасторальки, ежели совсем недавно в издевку над ними он написал:

Значит, Жану де Бово известна эта баллада? Впрочем, тут сомневаться не приходится. Но, похоже, ему было известно и кое-что еще, потому что он усмехнулся и промолвил:

— Так-то вот, мэтр Франсуа Вийон. Кто способен на великое, способен и на малое.

— Я вас понял, — ответил Франсуа.

А через несколько дней к Франсуа, игравшему в публичном доме в кости, подошел человек и сказал, что его прислал Колен.

Франсуа тотчас встал, вышел вместе с ним и спросил, что случилось.

— А то, — на цветном жаргоне ответил ему посланец, — что кто-то заложил тех, кто взял Наваррский коллеж.

— Давно?

— Да уж больше недели. Колен узнал об этом от Ренье.

— А что Ренье?

— Ничего. Колен велел мне передать, — продолжал посланец, — что он в Монпипо, неподалеку от Мена. Это на тот случай, если у тебя будет в нем нужда.

— Спасибо.

Франсуа вернулся за стол, проиграл, выиграл, опять проиграл и, внезапно приняв решение, тихонько вышел из публичного дома, спокойно, словно ни в чем ни бывало, прошел через ворота Сен-Мишель и оказался среди полей.

Известие встревожило его. Но как все это произошло? Значит, кто-то проговорился? Кто-то выдал? Франсуа не знал, что и думать. Он ломал себе голову, пытаясь понять, кто бы это мог быть. Табари? Нет, невозможно. И тем не менее если кто-то рассказал про ограбление Наваррского коллежа, то это мог быть только Табари, чтоб ему в ад провалиться! Да, история получается… Что ж теперь делать? Куда податься? В Монпипо? Франсуа поначалу было так и решил, но потом раздумал. Шел он по полям уже долго и вдруг понял, что заблудился. Он огляделся. Справа виноградники, слева — поля под паром, деревья, дорога… Он направился к дороге, дошел до нее — то был обычный проселок, но когда он миновал несколько соломенных скирд, дорога разделилась на несколько еле заметных тропок, которые никуда не вели. Что же, возвращаться? По правде сказать, так бы и нужно было поступить, но начинало темнеть, и к тому же моросил дождик, уже изрядно вымочивший Франсуа, так что он немножко пал духом. И тем не менее он продолжал идти, но уж вправо, направляясь к виноградникам: они росли на холме, с которого можно будет осмотреться вокруг и сориентироваться. Что он за дурак, почему раньше об этом не подумал? Непроходимый дурак! Этак его тоже схватят, как того дурака Табари. И это будет достойным увенчанием его дурости…

— Ну уж нет! — буркнул он. — Это мы еще поглядим. Еще не все потеряно.

Стало совсем темно, и Франсуа остановился и принялся осматриваться вокруг, выглядывая, не забрезжит ли где огонек и не укажет направление, куда идти.

Франсуа намеревался как следует отдохнуть в Сомюре, но вспомнил, что два года назад здесь схватили «ракушечников», и потому быстренько оттуда убрался. Он шагал по дороге, на ферме купил черного хлеба и сала, съел, запил водой и, не представляя, куда идти, сел на краю придорожной канавы. Солнце сияло вовсю и уже пригревало. Над землей курился пар, и за линией черных лоснящихся полей на горизонте дрожала зыбкая дымка. Было тепло. Во влажной траве бегали какие-то крохотные паучишки; над полями в неровном полете пролетали вороны, снижались на землю и принимались охорашиваться, разглаживать клювами перья, чистить, что-то выклевывали из них.

— Ну так что, к Колену идти? — произнес вслух Франсуа.

Он снова задумался, но решил, что стоит рискнуть и попытать счастья в одиночку, подальше от своих бывших дружков. Вот он во всем слушался их, подражал им, участвовал в их темных делах и к чему пришел? Он скитается по дорогам, убегает, скрывается и нигде не чувствует себя в безопасности. Франсуа глянул на себя — одежда мокрая, грязная, и ему стало стыдно. Все тело ломило. Он устал, чувствовал себя разбитым и с отчаянием и безнадежностью думал, что теперь обречен жить в одиночестве. Эти мысли наполняли его унынием.

Мимо него как раз проходили коробейники, их было несколько, и Франсуа принял решение. Он попросил позволения идти вместе с ними, а когда узнал, что они держат путь в Ниор, тут же наплел, что тоже направлялся в этот город, но прошлой ночью его ограбили, отняли очень дорогие гравюры, которыми он торговал. Коробейники молча слушали его, но чувствовалось, они не верят ни единому его слову, и в конце концов отказались взять его с собой. По правде сказать, Франсуа не слишком огорчился. Несколько следующих дней он присоединялся к группам паломников, монахов, горожан, и те не запрещали ему идти с ними, но после ночлега вставали пораньше и уходили первыми, оставляя его. Он никому не внушал доверия. Его внешность, привычка поглядывать искоса, молчаливость и даже, когда он вдруг пытался с кем-нибудь завести беседу, парижский выговор заставляли попутчиков немедля ускорить шаг, и если он продолжал идти следом, его просили отстать. Что бы он ни предпринимал, результат всякий раз был один и тот же. Ну а если бы он им сказал, что является магистром свободных искусств? Все было бы так же. Никто бы не стал с ним спорить. Ну а что до остального… «Бог вам в помощь». А потом бы они ускорили шаг…

В конце концов Франсуа осточертели все эти мужланы, с которыми он пытался как-то скрасить скуку долгого пути, и он замкнулся в собственных мыслях, но они приводили его в такое уныние, что незаметно для себя он принялся сочинять стишки на жаргоне «ракушечников» и читал их вслух сам себе.