Темный путь. Том второй - Николай Петрович Вагнер

свежи, молоды и требуют работы. Знания — это капитал для вашей жизни.

— Полноте! Какой это капитал!.. Ломаного гроша не стоит этот капитал… Если бы нам давали философское, истинно человечное образование или пускай оно будет практическое, применимое к жизни… а то так… Меледа какая-то, ни к чему не ведущая и ни для кого не нужная…

И он начал перебирать одну науку за другой, в разных факультетах — и каждая наука, по его мнению, вовсе не так преподавалась, как необходимо для жизни.

— Вот теперь, — сказал он, — есть несколько молодых преподавателей, которые взялись за дело… Да и то!.. — И он махнул рукой…

Несколько времени мы проехали молча. Совсем уже смерклось. До станции оставалось немного верст.

— Знаете ли, что я вам скажу! — вскричал он. — Наше все образование — это какой-то непроходимый сумбур. Посмотрите, вникните: чему нас учат в гимназии? Все наворочено как-то зря, без толку, и что за учебники!! Ведь это просто потеха. После этих учебников послушаешь иного профессора в университете, и глаза выпучишь… Какая громадная разница!.. Да и университет сам?! Что такое университет? Позвольте вас спросить… У-ни-вер-си-тет. (Он произнес это с расстановкой, по слогам…) Ведь это взято от universum, universalis. Он должен давать всестороннее, общее, универсальное образование — а вместо того — он приготовляет только специалистов: филологов, естественников, медиков, математиков, юристов… Скажите: неужели же нет общего, всестороннего, универсального образования, в котором человек имел бы хоть понятие обо всех науках… и притом с философским оттенком… Этакая, знаете ли, энциклопедия… Если бы нам ее преподавали в университете, то мы были бы действительно образованные люди… а то!.. — И он опять махнул рукой…

Ямщик припустил лошадей — и они весело скакали. Вдали уже мелькали огоньки станции.

VIII

На другой день вечером мы подъезжали к Самбуновке. Издали уже виднелась хорошо обстроенная господская усадьба. На небольшом пригорке, в саду стоял одноэтажный каменный дом, в котором было много комнат, большею частью пустых. Он стоял на берегу пруда, обросшего деревьями. К дому вела недлинная, но очень тенистая аллея из старых развесистых кленов. Перед этой аллеей был ряд небольших крестьянских амбаров, всегда полных запасным хлебом на случай голодных годов, но этих годов никогда не знала Самбуновка. В середине аллеи стояла небольшая, но очень красивая каменная часовенка, выстроенная еще дедом Павла Михайловича. По крепко сколоченному мосту мы переехали небольшую речку — Самбуновку.

Когда мы стали подъезжать к усадьбе, то Саша сделался молчалив и угрюмо-задумчив. Очевидно, его смущал вопрос: как его встретит семья? Как жертву изгнания или как преступника?

Несмотря на поздний вечер, на большое крыльцо, веранду самбуновского дома вышла и выбежала вся семья. И впереди всех стоял сам Павел Михайлыч — толстый, здоровый, улыбающийся, с добродушным круглым лицом и коротко остриженными волосами. Подле него стояла Анна Николаевна, а сестры Саши — Жени и Бетти — подбежали к самому тарантасу, и вскочив на подножку, наперерыв обнимали Сашу.

— Что же ты не выслал лошадей? Ведь я тебе писал? — говорил Саша, целуясь с отцом.

— Я никакого письма не получал, — сказал удивленно Павел Михайлыч.

— Вот! — сказал Саша, обращаясь ко мне. — Подивитесь — это наша почта!.. Теперь, вероятно, все письма, идущие от студентов, распечатываются, читаются и уничтожаются…

— Ну, полноте, — сказал я… — Каким же образом они знают, что письмо было от студента?

— Да уж они все знают!..

И он расцеловался с матерью.

— Так вы, значит, ничего еще не знаете? — спросил Саша, когда все мы вошли и расселись вокруг большого стола в столовой, на котором весело кипел пузатый двухведерный самовар. — Я ведь исключен… то есть уволен…

— Как! — вскричали все.

— Так! Осужден и казнен по всем правилам искусства. — И он протянул слегка дрожавшую руку за стаканом к матери, которая разливала чай.

— Не беспокойтесь и не волнуйтесь. Это пустяки! Через два месяца я снова студент… Только не в К… университете. Не-ет! Теперь меня туда тремя калачами не заманишь… — И он принялся быстро, нервно мешать чай в стакане.

Жени внимательно слушала его, не спуская с него красивых задумчивых глаз. Она очень любила брата.

— Как же это ты под суд попал?.. Увлекся?

— Какое увлеченье!.. Необходимость заставила.

— Им необходимо было, чтобы университет был закрыт, — пояснил я. — Ну и принялись буянить.

Саша ничего не ответил. Он только взглянул на меня свирепо и отвернулся к Жени.

— Ну, а вы как здесь поживаете? Благополучно?..

— Ничего! Мы за тебя волновались… К нам все слухи доносились, как вы там революцию устраивали… Марья Алексеевна приезжала. Она получила письмо от сына.

Бетти играла в это время с собакой Маклаем, толстым неуклюжим бульдогом. Она дразнила его кусочками хлеба и хохотала.

— Как же вы там бунтовали? — спросил Павел Михайлыч… — Ведь это любопытно. Расскажи, пожалуйста.

И Александр нехотя принялся рассказывать, прерываемый восклицаниями матери и сестер. Я вмешивался в разговор и постоянно останавливал и поправлял его увлечения, отчего у нас завязывались легонькие дебаты, но отец тотчас же прекращал их, говоря:

— Ну, это оставим истории…

Анна Николаевна с ужасом слушала наш разговор.

После легкой закуски Александр и сестры ушли в сад. Анна Николаевна тоже ушла куда-то по хозяйству, и мы остались вдвоем с Павлом Михайловичем… Самовар лениво хрипел и под такт ему храпел Маклай, растянувшись на полу.

— Ну, что вы скажете, мой хороший друг, — спросил меня Павел Михайлыч, — что вы скажете об этих делах? — И он пристально посмотрел на меня своими добрыми, ласковыми глазами и потрепал меня по руке.

— Да что же сказать?… Полоса прокатилась по всей России… Как же в ней было не принять участие нашей молодежи?! Это немыслимо. Хоть ходи, да роди!

— Вы думаете, что это временное, преходящее, что это наносная волна?

— О! Непременно!..

— А слышали вы, как эта история совершилась в Москве? Нет, не слыхали?.. А вот я прочту вам, что мне пишет Б… Пойдемте сюда. Здесь неприютно.

И он увел меня в свой кабинет, в котором одну стену занимал большой, широкий, турецкий диван, обитый зеленым сафьяном и уставленный целым строем мягких подушек, вышитых руками Анны Николаевны и сенных девушек. Громадное венецианское окно, выходившее в сад, довольно скупо освещало эту большую комнату, а теперь в ней горела большая висячая лампа под абажуром домашнего изготовления. Перед окном стоял большой токарный станок. И все столы в кабинете были уставлены разными токарными изделиями — продуктами досуга и потребности Павла Михайловича.

— Вот! Вот! Садитесь, голубчик, слушайте. — И он вынул из ящика письмо, уселся подле меня