Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

— Мэм, — начал он. И позволил себе наслаждение произнести ее имя — удовольствие почувствовать на губах вкус граната. — Катриона. Я твой друг. Поэтому скажу тебе правду — она в том, что я очень, очень хочу тебя поцеловать. Но ты для меня запретна.

Она не пыталась отрицать эту правду. Вместо этого спросила:

— Почему?

И в тихом ее голосе впервые послышался жалобный отголосок боли.

— Разве не вы говорили, что в глазах Бога все мужчины и женщины равны? Почему мы не можем даже поцеловаться?

Потому что, если он начнет ее целовать, возможно, уже не сможет остановиться.

— Потому что законы устанавливает не Бог, а люди.

Но он не особо чтил законы. Большую часть своей жизни провел он как Танвир Сингх, который эти законы презирал. Поэтому в опровержение всего, что сам только что сказал, он склонил голову и коснулся губами ее губ с такой уверенной готовностью, что от неожиданности она ахнула.

Широко раскрыв глаза, она изумленно смотрела, как он уверенно завладевает ее ртом. Ее губы были мягкими — очень, очень мягкими и уступчивыми, двигаясь осторожно и неуверенно. Он не сделал больше ничего — просто не отрывал от нее губ, познавая ее вкус постепенно, выпивая ее маленькими глотками, ни разу не зайдя слишком далеко. Это она протянула к нему руки, вцепилась в рукава, чтобы удержать возле себя, чтобы он не вздумал уйти. Так что он не делал попытки оставить ее, пока сама не опомнится и не оставит эту затею — целоваться во мраке наступающей ночи.

Но она не хотела ничего понимать. Она поцеловала его в ответ, подчиняясь тихому ритму сладких ощущений, которые он, несомненно, возбудил в ней. Когда ее глаза закрылись, чтобы не расплескать удивительные ощущения, а кончики ресниц, как крылья бабочки, пощекотали его щеку, он сдался.

Руки потянулись дотронуться до нее, чтобы коснуться нежной твердости плеч под пышными складками рукавов, чтобы прижать к груди. Поощрить ее желание. Просить довериться ему в ожидании наслаждения.

Физическая страсть разгоралась в ней медленно, прирастая сотыми долями, едва уловимыми признаками. А он вел ее вперед, продлевая поцелуи, покидая податливую мягкость ее губ ради медленных скольжений вдоль длинной шеи, дразня ртом напряженную жилку, проводя пальцем по краю глухого ворота платья. Обнаруживая под плотным кружевом воротника прямую как стрела линию ключицы. Обрушивая на ткань жар своего желания, мало-помалу проникая сквозь ее слои, чтобы добраться до таящейся под ними кожи.

Ее голова запрокинулась, даруя позволение уступить пьянящему удовольствию. Его руки скользнули вверх по ее шее, проникли в волосы, взвешивая в ладонях тяжесть хрупкого черепа. Большие пальцы, погладив щеки, заставили ее раскрыть губы.

Он бережно целовал ее, упиваясь гранатовым вкусом этих губ, пролагая себе путь в мягких недрах ее рта. Вбирал и ее сладость, и ее добродетель, как будто они обещали ему спасение от себя самого. Будто тонкий аромат, возникающий где-то позади ее уха, мог сдержать в узде его основной инстинкт. Но когда Катриона обхватила руками его талию, прижимаясь к нему теснее, он понял, что самообладание покидает его, капля за каплей. И вот уже его руки обняли ее спину, и он схватил девушку в объятия, снова и снова покрывая поцелуями. Ее спина выгнулась дугой, опираясь на его руку; он держал Катриону так, будто одна лишь она могла привязать его к этому миру. Как будто одна она могла спасти его.

Спасти от чего? Он и сам не знал.

Как будто она была самым правильным его поступком за всю жизнь. Как будто страстное прикосновение ее губ к его губам преобразило его — изменило глубоко, в самой своей основе.

И она тоже почувствовала это. Открыла глаза и посмотрела на него. Ее пальцы легко пробежались по лицу Томаса, исследуя его черты с неподдельным удивлением. Как будто хотела запомнить его навеки, каждый изгиб, каждую линию, до последней морщинки. Как будто ей представилась счастливая возможность — в первый раз — открыть его как нечто новое и совершенно неизвестное.

— Танвир Сингх, — шепнула она. Но смотрела на него с таким удивлением и доверчивостью, что усталое сердце, которое, по его расчетам, никогда не было способно к глубоким чувствам, шевельнулось в его груди, переполняясь тем, что так опасно приближалось к благодарности.

Но потом она разожгла эту сентиментальную благодарность в жаркий огонь, когда, улыбнувшись, запрокинула голову и рассмеялась — восторженно, озорно. И ему немедленно захотелось показать, каким озорным может быть он сам. Какой восторг готов предложить ей. Столько восторгов, что она могла бы ахать и смеяться долгими часами и днями. Они оба смеялись бы и ахали от удовольствия, пока не состарились бы и волосы их не поседели.

Он нагнулся, чтобы прикусить мочку ее уха. Осторожно и нежно. И сокрушительная дрожь пронзила ее тело. И тело Томаса ответило тем же.

Он подвел ее к самой стене, прислонил спиной, чтобы облегчить свой вес, когда накрыл ее фигурку своим телом. Она отвечала отнюдь не пассивностью, но с новым пылом. Обвила его руками, тесно прижимаясь к нему, как будто ничем в жизни так не дорожила, как близостью его тела.

Она была настойчива и неумолима, исследуя вкус и шероховатости его кожи. Подушечки пальцев гладили бороду; любопытный большой палец лег на тяжело бьющуюся жилку в углублении его горла. Руки обняли шею, а тело — сильное и податливое — льнуло к нему все сильнее.

Они целовались и целовались, и он был уже во власти ее чар. Не помнил, кто он и кем ему надлежит быть, как будто ее колдовство опьянило его до самого края.

Но потом его ладонь легла ей на грудь и Катриона отпрянула, изумленная и даже немного напуганная тем, чего хотела. Она смотрела на него; страх и желание бились в ней почти с равной силой. Но страх, или осторожность, или, может, угрызение совести разогнали туманную дымку сладкого наваждения. Он видел, как побледнело ее лицо в сумеречном свете.

Она открыла рот, будто собираясь заговорить, но затем то ли передумала, то ли просто не нашла правильных слов.

— Благодарю, — любезно нарушил молчание он, — за этот дар себя и твоей красоты. — И провел подушечкой большого пальца по ее нижней губе, чтобы уверить в своей искренности, уступая заодно жажде касаться ее, жажде, которую нельзя было утолить. Сплел свои пальцы с ее — это был жест доверия и близости. Знак дружбы и соучастия. — Ты должна знать, что я мечтаю поведать тебе то, что знаю о любви, — продолжал он. — Как мечтаю о том, чтобы ты сделала то же. Мечтаю увидеть твое обнаженное тело. Я уложил бы тебя на ароматные подушки — для своего удовольствия. Для нашего удовольствия.

При этих словах она отступила подальше, недоуменно хмурясь, и тут он догадался, что заговорил не как Танвир Сингх, но как Томас Джеллико. Что инстинктивно произнес эти слова от имени своей истинной сущности.

И этой ошибки оказалось достаточно, чтобы лишить ее бесстрашия. Она отвернулась.

— Я ничего не знаю о любви.

Он обнял ее лицо ладонями.