Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

Она плавно ушла под воду, опускаясь к самому дну, и он был вознагражден зрелищем округлых ягодиц под покровом тонкой белой ткани прежде, чем девушка исчезла под водной поверхностью. В следующий миг она вынырнула и вдохнула полные легкие воздуха, а затем снова легла на спину, расслабленно паря в воде.

У него пересохло во рту.

Теперь он понял смысл брошенного вскользь приглашения Мины, ибо это был прямой вызов. Потому что, пока Катриона плыла на спине, закрыв глаза от нестерпимо яркого солнца, его-то глаза были широко раскрыты. И он проникал взглядом сквозь тонкую мокрую ткань, которая теперь облепляла тело, открывая его во всем великолепии. И теперь он действительно видел, что она совершенно и восхитительно обнажена, — ему больше не нужно было рисовать в воображении то, что имела в виду Мина, болтая о выщипывании бровей и прочих ухищрениях. Она не лгала — дамы из зенаны поработали над телом Катрионы в соответствии со стандартами индийской красоты, будто она была самой настоящей принцессой. Они удалили с ее тела все рыжеватые волоски, все до последнего, оставив лобок голым и незащищенным — каким он видел его сквозь мокрую полупрозрачную ткань.

Вожделение — первобытное и неукротимое, как ни пытайся, — поднялось в нем подобно змее, неумолимо расправляющей могучие кольца. Если он и раньше хотел ее, то сейчас ярость собственного желания оглушила, пригвоздила его к месту.

Разумеется, он и раньше видел женщин, подготовленных таким образом: удалять волосы с тела было у здешних дам в обычае, — но эффект никогда не был столь поразительным. Не просто аппетит к пиршеству плоти. То, что испытывал он сейчас, предназначалось только Катрионе. Этой белокожей шотландской девушке, сияющей подобно редчайшей жемчужине на ярком солнце. Но в отличие от темноволосых красавиц, которых он видел в таком виде, она казалась не просто голой. Она казалась обнаженной.

Это слово гремело в его мозгу: обнаженная, обнаженная, обнаженная. Как волшебное заклинание или проклятие, потому что желание грозило перерасти в одержимость. Обнажена, обнажена, обнажена.

«И принадлежит мне. Ждет, чтобы я ее взял. Сжал в объятиях. Сейчас же. И не отпускал».

Единственной мыслью, которая удержала его тогда от того, чтобы пойти к ней, было то, что находился он в доме Огастуса Бальфура, в покоях бегумы. Томаса удержало на месте обостренное чувство чести, годы самодисциплины и лишений. А тем временем его обнаженная рыжекудрая богиня выбралась на отмель, готовясь выйти из бассейна.

Он отвернулся, чтобы пощадить себя — не видеть ее стройного гибкого тела, — когда она взяла поданный служанкой кусок мягкой ворсистой ткани и начала обтираться. Закрыв глаза, прислонился лбом к прохладной стене.

Спасения не было. Он воспламенился ею.

Это пламя не угасло до сих пор.

С этого момента мыслительная способность ему отказала. Годы службы, долг перед компанией, преданность полковнику Бальфуру — все рассыпалось в пыль перед желанием, которое терзало его как неутихающая боль, грозящая в конце концов разорвать надвое.

Но он ждал, спокойно, терпеливо, возле ворот дворца, чтобы сопроводить ее назад в резиденцию, пока она не появилась. Каким-то непостижимым образом, вследствие того что увидел, когда вторгся в ее тайное убежище, зрелище показалось ему еще более эротичным, когда она предстала перед ним в обычной европейской одежде, сковывающей движения и застегнутой до самого горла. Знать, что под покровом многочисленных предметов дамского гардероба, под жестким китовым усом корсета, под ярдами унылой серой ткани прячется сияющая перламутровая кожа, как жемчужина в грубой, твердой оболочке раковины…

Он помог ей сесть в седло, и теперь, когда она очутилась в его руках, жажда обладания этим телом сделалось еще сильнее. Он не спешил отнять ладони от нежного изгиба ее талии. Потом, когда нужно было помочь надеть стремя, пальцы его скользнули вдоль затянутой в высокий ботинок лодыжки, оценивая ее изысканную форму. Любой предлог, чтобы до нее дотронуться. Любой предлог, чтобы быть поблизости и наслаждаться чувственным ароматом жасмина и лимона, который обволакивал ее, становясь ее неотъемлемой частью, как радость. Любой предлог, чтобы соединить реальность с мечтами.

Они выехали из ворот и, пропустив детей вперед, пустили лошадей шагом в свете уходящего дня, по молчаливому соглашению растягивая каждый миг тихих сумерек. На землю спускался вечер, и небо заливали сотни изысканных оттенков розового, оранжевого и пурпурного, как невинная причуда небесного Господа.

Бок о бок ехали они, и он думал только о ней. Следил за ярдом пространства, что их разделял, за едва заметными движениями ее рук и ног, когда она заставляла кобылку это расстояние понемногу сокращать. И оно сокращалось. Встрепенувшись, он удостоверился, что именно она намеренно и непреклонно приближается к нему, а не он к ней. Наблюдал, опьяненный ожиданием и страстью, и голову кружила надежда, а в голове повторялись молитвы всем богам, которых он знал, чтобы надежда претворилась в действительность. Пусть это будет не игра воображения, а счастливый факт, что его богиня приближается к нему сама.

А затем ее колено вскользь коснулось его колена. Казалось, вот-вот соприкоснутся их бедра…

Девушка не смотрела на него. Устремила твердый взгляд вперед, и он осторожно протянул руку — не мог более сопротивляться соблазну разрешить пальцам погладить складку ее длинной амазонки. Всего лишь раз, и рука бессильно упала. Пусть она не смотрела, зато смотрел он. И видел, как глаза ее сомкнулись, как падающая звезда, предзнаменование счастья.

Когда они добрались до гарнизона, сумерки сгустились. Он ждал, пока дети не въедут в ворота первыми, а затем увлек Катриону в сторону, где под высокой кирпичной стеной английского анклава гнездились глубокие тени. Снял ее с седла, и она обвила руками его плечи, когда он помогал ей встать на землю, медленно соскальзывая в его объятиях. Она будто не желала нарушить прикосновения своих рук к нему, не меньше, чем он не хотел ее отпускать.

— Танвир Сингх, — произнесла она его имя, и в это миг ничего он так не хотел, как сказать правду и просить назвать его Томасом. Только один раз. Только для того, чтобы услышать, как его имя слетает с ее губ, когда он поцеловал ее в первый раз.

— Это так странно. Я чувствую… Я хочу… — Ее голос был шепотом смущенной надежды, и смолк, не решаясь назвать ту потребность, что вспыхнула между ними как жаркий разряд молнии в грозу.

Но он знал, чего она от него хочет, даже если сама она этого не понимала.

— Да. — Только это и сумел он произнести, прежде чем пьянящая смесь вожделения, сдерживаемого лишь неимоверным усилием воли, и радости напитала его кровь, как весенний ливень, что заставляет реку выйти из берегов.

Потому что Катриона подняла на него глаза, и в них сияла ее искренняя душа, как бледная луна в бездонном небе. И он понимал, что поцелует ее во что бы то ни стало.

Но она была так молода, так доверчива, и он должен был знать наверняка.