Страсть и скандал - Элизабет Эссекс

Негодяй даже не смог закричать в полный голос, прежде чем осесть на землю без сознания.

Глупо было столь легко давать выход низменным инстинктам. Но времени сожалеть об этом не было, поэтому Томас оставил Беркстеда на траве и снова побежал к зданию резиденции, всматриваясь в окна наверху в надежде уловить какое-нибудь движение, любой признак жизни — чтобы понять, где искать ее, — прежде чем броситься внутрь.

В узком коридоре было нечем дышать из-за дыма. Но он низко пригнулся и бросился вперед, пытаясь сообразить, откуда шел Беркстед. Наверх, сказал Артур Саммерс. Поэтому Томас огляделся в поисках лестницы или другого способа подняться на второй этаж.

Глупо, глупо было позволить страху ослепить себя настолько, чтобы избить Беркстеда до бесчувствия. Самым идиотским образом загнать себя в тупик буйной, неукротимой ревности, поразившей его мужское самосознание. Погубить верную надежду найти ее.

Следовало тащить истекающего кровью негодяя с собой, заставить показывать дорогу там, где с потолка стекали густые спирали дыма, проникая в легкие, туманя зрение и выжигая глаза.

Томас развернул тюрбан, чтобы прикрыть рот, и тут, в задней части дома, наткнулся на подножие лестницы, предназначенной для слуг. Но верхний этаж, похоже, был полностью во власти огня. Куда ни кинь взгляд — повсюду жар, дым и оранжево-красное пламя, и он вынужден был отступить, ступенька за ступенькой, пока не запнулся и не полетел кувырком. И вот он снова стоял на улице перед домом, исторгнутый яростно бушующим огнем.

Беркстед исчез — уполз в какую-нибудь смрадную щель, из которой выполз, — так что не у кого было спрашивать, не на ком сорвать безмерную злобу.

Затем верхний край наружных стен здания начал оседать, поскольку внутренние несущие конструкции полностью сгорели. Не веря своим глазам, ошеломленный Томас стоял и смотрел — оцепенев от собственной неспособности сделать что-нибудь, — как с жалобным воем стены медленно падают внутрь дома.

На миг воцарилась странная неподвижная тишина, а следом за ней на Томаса обрушилась волна жара, и он попятился, хотя ноги его пытались идти вперед, потому что разум отказывался принимать очевидное. Он должен был войти в дом, чтобы вынести оттуда Катриону. Но там не осталось ничего, кроме огня и пылающих угольев. Не осталось дома, в который можно было бы войти.

Резиденция погибла. И Катриона тоже.

Нет. Он противился боли, разрывающей грудь. Не может быть, чтобы она погибла. Он бы знал. Он бы наверняка почувствовал, если бы она действительно погибла в огне. Понял бы, что утратил часть своей души, и утратил безвозвратно.

А у него все еще была надежда — мимолетная, но не желающая сдаваться, глупая уверенность в том, что она жива. Должна была остаться в живых. Она слишком решительная, полная жизни. Слишком молодая. Он не мог допустить, чтобы судьба обошлась с нею так жестоко.

Поэтому он, кому всю сознательную жизнь приходилось бросать вызов судьбе, не ушел прочь, а направился вдоль горящего остова здания, занимаясь тем, что умел лучше всего, — расспрашивал каждого слугу, что попадался на глаза, по крайней мере на двенадцати языках. Что он видел? Где находился? С кем говорил?

Сгорели, говорили многие. Предположительно, вся семья погибла в огне.

— Нет, — твердил он упрямо. — Артур, Шарлотта и Джордж выбрались наружу. Они были на лужайке. Я сам видел их. Разговаривал с мальчиком, с Артуром, и он сказал, что мисс Роуэн пошла в дом за Алисой. Сказала, что приведет ее. Кто-то наверняка видел их.

Но их никто не видел. Слуги качали головами и испуганно смотрели на него. Люди из компании стояли крепко, отделываясь безразличным пожатием плеч и высокомерными взглядами, — какое, спрашивается, дело туземному торговцу лошадьми до судьбы семьи их резидента?

Он оставил их в своем упрямом неведении. Если они не желают ему помочь, он справится сам. Сам узнает все, что нужно. Он всегда все узнавал. Но он потратил долгие часы, бродя по руинам, отметая одну надежду за другой, до тех пор пока не понял — больше ему ничего не сделать. Пора взглянуть в лицо правде: все, что ему остается, это держаться подальше от бездонного колодца черного отчаяния, который грозил поглотить его без остатка.

Рана была нанесена. Его сердце разорвалось пополам, и, к несчастью, в одно мгновение. Оно разрывалось медленно, в течение долгой ночи. Холод утраты забирался под кожу, один неспешный болезненный укол за другим, как мертвящий холод, что обращает в прах все живое на своем пути.

Тогда он нашел свою лошадь и сел в седло, а затем повернул на север и вскоре покинул долину Доаб. Несся в ночи, в отчаянии пытаясь ускакать от ненасытной боли беспамятства, прежде чем оно успеет схватить его и спрятать в своей утробе.

Но инстинкт не обманул его. Катриона осталась в живых и выжидала, затаившись. И сейчас была жива и по-прежнему скрывалась. Не то чтобы была счастлива или преуспевала, однако ее отделяла от него одна-единственная дверь.

Которую он мог бы сломать, если, черт подери, придется. Но делать этого он не хотел. Пусть откроет сама.

— Я пришел, Кэт, — настаивал он. — Я был там. — Уж в этом-то он был уверен. Оставался там, пока не потерял всякую надежду. Пока не осталось ничего, кроме тлеющих угольев. — Это ты исчезла. Как будто тебя больше не было.

— Да, — наконец уступила она, снова тяжело вздохнув, словно собираясь со своими небольшими силами. — Наш план удался слишком хорошо.

— Твой план? — Неужели она с самого начала предполагала исчезнуть? Бросить его? Он не мог — не хотел — верить. Она казалась такой искренней! Томас прижался лбом к деревянной панели, пытаясь не дышать, в надежде услышать слова, которых так страстно ждал — ждал долгие годы. Какого-нибудь объяснения, которое воскресило бы его надежды.

Но она лишь произнесла:

— Не могу сказать, что значит для меня узнать, что вы вернулись. Благодарю вас за эту доброту.

Томас едва не выругался вслух.

— Мне не нужна твоя благодарность. И я сделал это вовсе не по доброте. — Он начинал ненавидеть это слово. — Ты должна знать, что я сделал это ради тебя. И я сделаю все прочее, что обязан сделать. Переберу землю по камешку, найду пули на лужайке — что угодно, Кэт. — В его голосе звучала усталость и даже некоторое отчаяние, но он должен был ее убедить. Во что бы то ни стало. — Я буду заботиться о тебе. Я сумею тебя защитить. И мы сможем начать заново и снова поверить друг другу. Дай мне только шанс.

— Мы не можем начать заново, мистер Джеллико. — Тон у нее был по-прежнему твердый. Она все еще пыталась держать его на расстоянии. Но голос стал тише, исполненный грустного смирения, словно она пыталась убедить не столько его, сколько себя саму. — Я сказала, что осталась прежней. Но это не так. Я изменилась. Мне пришлось измениться.

— Не верю. Я вижу тебя сквозь эту стену чопорного самообладания, Кэт. Вижу сквозь лаванду и крахмал ту девушку, которой ты была когда-то.