Зимняя песнь - С. Джей-Джонс

Тени под поверхностью сделались четче; я разглядела молодую женщину, снизу взиравшую на меня. Ее глаза были чернее ночи, волосы – цвета первой весенней травы, а бледная кожа показалась мне настоящим чудом: она переливалась мириадами радужных оттенков, точно рыбья чешуя. Но сильнее всего поражало лицо: высокие скулы, плоская переносица и пухлые губы. Более прелестного создания я в жизни не встречала!

Дитя света и тени, она вынырнула на поверхность и погладила меня по лицу. Пение стало громче. Влажные губы шевелились в изменчивом свете грота, и я подалась вперед, чтобы разобрать таинственный шепот. Мне хотелось вобрать в себя эти чарующие звуки, каждой клеточкой впитать волшебство голоса. Я закрыла глаза и глубоко вдохнула.

Музыку оборвал пронзительный и скрипучий крик. Вздрогнув, я отпрянула; лодка закачалась. Русалка злобно зашипела и скрылась в глубине. Я дотронулась до рта, все еще чувствуя прикосновение ее губ к моим. Русалки в ярости бесновались под днищем лодки, грозя ее перевернуть, но после того, как скрежещущий вопль повторился, поверхность воды разгладилась.

Русалки оставили меня в покое, и лодка перестала раскачиваться. Я снова была одна посреди темного озера. Эхо резкого вопля еще гуляло по гроту, разбивая хрустальные ноты, заполнявшие пещеру каких-то несколько мгновений назад. Я сидела сгорбившись, дрожа от страха и странного возбуждения, ведь прекрасная русалка едва меня не поцеловала и едва не утопила.

Как только рябь на гладкой поверхности озера исчезла, угас и сине-зеленый свет. Меня накрыла тьма, прорезали которую лишь мерцающие волшебные огоньки да странные светильники в форме рук с факелами на каменных стенах. Каким образом двигаться дальше, я не знала. Снова опустить руки в воду я бы уже не рискнула, а весел или шеста в лодке не имелось. Мне стало не по себе. Крик какого жуткого существа спугнул моих обольстительниц-русалок? Не нападет ли оно на меня, не утащит ли в свое логово теперь, когда других претендентов на добычу нет?

А потом где-то в недосягаемой дали послышался теплый, неровный голос скрипки. И тогда я узнала неприятный, диссонирующий вопль, прогнавший русалок: такой звук издает смычок, которым резко проводят по струнам скрипки, превращая их жалобный плач в острое лезвие серпа. Мое неверное сердце возликовало – младший братишка пришел мне на выручку! – но разум подсказывал иное. Это не Зефферль, это Король гоблинов.

Скрипка не умолкала, и мой челн сам собой заскользил по озерной глади, как если бы музыка его притягивала. Я затаила дыхание: Король гоблинов исполнял величественный гимн, приветствуя свою смертную невесту, которую лодка плавно несла к нему по темным водам.

Берег был дальним, путешествие – долгим. По мере моего приближения музыка менялась: торжественный гимн перетек в более простую мелодию с повторяющимся рефреном, похожую на упражнения для разминки пальцев, которые когда-то давал нам с Йозефом отец. Я нахмурилась, узнав произведение. Отрывистые ноты прыгали и скакали вокруг меня, словно дети вокруг майского дерева, дергая за ниточки памяти. Это была моя пьеса; я, я ее сочинила.

В детские годы, после того, как в нашей гостинице выступили странствующие французские музыканты, я сочинила несколько коротких экосезов. Услышав этот танец в шотландском стиле, я моментально была очарована его живостью и попыталась создать нечто подобное. Мои творения были несложными и предназначались для клавира, но сейчас, слушая скрипку, я вспоминала Йозефа, упражняющегося в задней комнате. Ему тогда было не больше шести, мне – не больше десяти.

Я почти забыла о существовании этой легкой пьески – пожалуй, лучшей из всех, написанных в тот раз. Ноты ее уже были утрачены – я предала их огню вместе с остальными сочинениями, – и все-таки она жила, жила в руках Короля гоблинов.

После экосеза зазвучал романс, сочиненный мною в четырнадцать лет в приступе сердечной тоски. Меня охватил жар стыда и смущения, и я съежилась, вспомнив ту меланхоличную, подверженную перепадам настроения девицу, какой я была в пору своей детской влюбленности в Ганса.

Лодка уверенно приближалась к берегу, а Король гоблинов продолжал исполнять мои сочинения, выстраивая мост из детства через наивную юность к расцветающей женственности. Своей игрой он словно бы прикасался к моему разуму, точно зная, где добавить, а где убавить, придавая моим творениям ту самую форму, в какой я их представляла. Он выступал в роли резчика, шлифовал и оттачивал скульптуру до тех пор, пока она не превращалась в идеальный образ меня самой. Йозеф играл, как ангел, однако, что бы я ни сочиняла для брата, все строилось вокруг него, вокруг его сильных и слабых сторон. Музыка в исполнении Короля гоблинов интерпретировала мою индивидуальность, показывала образ Лизель, прежде мне незнакомой. Он играл меня.

Это больно. Слушать собственную музыку в исполнении того, кто настолько хорошо меня понимает – как не понимал даже родной брат, – очень больно. Моя музыка была необыкновенна, прекрасна, божественна, и внимать этой совершенной красоте для меня было невыносимо. Хотелось спрятать ее, убрать с виду в безопасное место, затолкать обратно под кожу, где она и должна находиться, где никто не сможет судить о ее недостатках.

В воздухе растаяли последние ноты, лодка беззвучно ткнулась носом в противоположный берег. Передо мной, озаренный неровным пламенем факелов, стоял Король гоблинов. С этого расстояния он выглядел грозным и устрашающим: длинный черный плащ подчеркивал высокий рост, голову венчала корона из оленьих рогов. Лица его я не видела, скрипку и смычок он держал в опущенных по бокам руках.

Несколько секунд мы молча взирали друг на друга. Мое чувствительное сердце трепыхалось от волнения; смущенная осторожность, с которой он держал инструмент, заставила пульс биться чаще. Это он, мой юноша с печальным взглядом? Однако стоило Королю гоблинов отложить в сторону смычок и скрипку, к нему тотчас вернулись всегдашняя таинственность и неумолимость, снова превратив его в холодную статую.

Бесшумно ступая, словно тень, он подошел к причалу. Тень отвесила поклон, подала мне руку, помогла сойти на берег и повела прочь от озера чередой извилистых коридоров. Наконец я оказалась в просторном, хорошо освещенном помещении. За все это время мы не сказали друг другу ни слова.

Когда глаза привыкли к свету, я поняла, что нахожусь в часовне. Над головой высился сводчатый потолок, явно не рукотворный, а созданный природой, в стенах через равные промежутки располагались окна с красивыми витражными стеклами. Окна не открывались на внешнюю сторону, а были подсвечены изнутри. У дальней стены находился алтарь, над которым висело простое распятие.

У меня защипало глаза. Пускай часовню выстроили гоблины, пускай она глубоко под землей, но это все-таки церковь, похожая на многие из тех, что я видела в верхнем мире. Здесь нет гротескных скульптур и фантастических существ, порожденных фантазией гоблинов, ухмыляющихся сатиров и нимф, изнемогающих от наслаждения. Здесь только Иисус Христос, мой жених и я.

– Элизабет, грустить – это нормально, – мягко промолвил Король гоблинов, и я поспешила вытереть глаза. – Я тоже грустил, когда впервые оказался в Подземном мире.