Топографический кретин - Ян Ледер

лишь когда двигатель начинал захлёбываться оборотами, и Яков мягко намекал, что пора бы переключиться на вторую.

Манерой вождения — не манерой даже, а отношением к вождению — Жанна напомнила ему Никиту.

На Владивосток тогда бесцеремонно, как носорог на фотографа-натуралиста, надвигалось очередное обледенение. Морской ветер крепчал, исполняемые им увертюры наполнялись тонами всё более белыми, нюансами всё более суровыми. Для выживания безотлагательно требовались тёплая одежда и высококалорийное питание, а и то, и другое не слишком соотносилось с размером стипендии. Ноябрь, в общем, взял за горло всерьёз. И тут, как нельзя кстати, Яков наткнулся на Лерочку, с которой познакомился где-то на первых курсах, на каких-то комсомольских сборах, в бассейне какой-то турбазы. Виделись они очень редко, и Яша даже не помнил её фамилии, идентифицируя её для себя как Лерочка Жёлтая — по цвету купальника, так судьбоносно выделившего её из толпы в тогдашнем доме отдыха.

— Знаешь, один мой хороший знакомый создаёт научно-производственное объединение, — обрадовала Лерочка почти без предисловий. — Я буду замгенерального. Давай к нам!

— А с приятелем можно? — в комфортабельной берлоге до наступления тепла нуждался не только Яков, но и сокурсник Карасин.

Собеседование им назначили через три дня.

— Надо же, всё как у взрослых, — ухмыльнулся Карась.

— Ага, даже закрытость на обед, — Яков подёргал ручку.

Ручка была намертво приварена к железной двери шоколадного цвета. Дверь вела в цоколь жилого дома на продуваемой ледяным ветром недалёкой окраине с подходящим названием Снеговая. На кирпичной стене красовалась новенькая стеклянная табличка: НПО «Синекура». До конца перерыва было полчаса. У остановки человек двадцать выстроились к пивному ларьку.

— Литр, — сказал Карась, когда подошла их очередь.

— Тара? — уточнили из амбразуры.

— Ваши предложения?

— Целлофановый пакет. Ёмкость два литра. Десять копеек.

— Дайте два. Вставьте один в другой, чтоб не проливалось.

Пить пиво через дырку в двухслойном полиэтилене при минусовой температуре Якову до сих пор не приходилось. Карасину, видимо, тоже: количество и длина замёрзших бурых струй, лучами расходящихся от ворота, на их куртках-алясках получались примерно одинаковыми.

— Ёшкин кот, сейчас в тепле эта дрянь оттает, вонь пойдёт, как от бичуганов.

— Да уж, приняли нас на работу.

Но собеседование почему-то прошло успешно. Вместе с ними — правда, на другую должность, водительскую — в штат научно-производственного объединения был зачислен Никита, сын раллиста, утверждавший, что от биологического папаши он унаследовал только один ген, но зато самый главный: ген скорости.

Так оно, наверное, и было: в грузовом микроавтобусе, на котором они доставляли мелкооптовым покупателям коробки с батончиками «баунти», беспрестанно звякал нудный колокольчик, который в японских машинах оживает, когда скорость переваливает за 105, и не успокаивается до тех пор, пока стрелка не упадёт обратно. На фоне общего душевного покоя, достигавшегося при помощи ежеутренней папиросы с дурью, треньканье спидометра доставало особенно остро, и чтобы его заглушить, Никита врубал на полную одну из двух своих любимых кассет — «Айрон мэйден» или «Сектор Газа» — и ещё яростнее вдавливал в пол педаль газа.

Сколько раз они были на волосок от столкновения, но аварий не случалось никогда: Никита беззаветно верил в свою счастливую звезду.

Он тоже хотел собственную тачку, но не занюханную японку — и уж, конечно, не жигуль: о существовании машин отечественного производства во Владивостоке помнили только благодаря телевизору, — а что-нибудь американское, огромное и многолитровое. Чтобы скопить денег, Никита питался в основном мороженым, которое запасал впрок у каждого лотка. Паузу на магнитофоне он нажимал только когда менял мелочь на очередной вафельный стаканчик — и ещё когда на пути попадались симпатичные попки.

— Бэби, позвони мне обязательно! — брызгал тогда Никита белой от мороженого слюной в окно микроавтобуса. — Стрелка в три часа ночи на Горностае!

Царским именем Горностай называлась отдалённая бухта, в которую свозили весь владивостокский мусор. Городская свалка, короче.

Эксперимент с «баунтями» у Якова не пошёл: с ноября по апрель он не продал ни шоколадки. Карась в этом смысле оказался попроворнее, но ненамного, так что в НПО они не задержались. Перезимовать, однако, удалось, а претендовать на большее было бы наглостью.

Летом, проходя мимо знакомых гаражей, Яков встретил Никиту. Он любовно натирал угловатый бордово-сиреневый двухдверный «бьюик», выпущенный, судя по виду, в середине семидесятых. Сбылись грёзы наследного гонщика: машина была таких размеров, что воска на неё должно было уйти ведра два, не меньше.

— Прикинь, братуха! — закричал Никита, ступил на широченный хромированный бампер с рогами, затем на капот площадью с футбольное поле, оттуда вскарабкался на крышу — и стал отплясывать краковяк. «Бьюик» даже не покачнулся. — Это же танк! А бензин жрёт, просто как крокодил!

В следующий раз танкиста и его боевую машину Яков увидел у тех же гаражей недели через две. Никита озадаченно пялился на свою любовь, обнявшую фонарный столб огромным, похожим на небоскрёб радиатором. По столбу вверх ползла глубокая трещина.

Яков спросил Жанну, не гонщик ли у неё папа, но Жанна на эту тему говорить не захотела. Вместо этого через неделю позвала Якова в аэропорт: она улетала на вечеринку в Монте-Карло, а без провожатых, без прощального ромашкового чая в шереметьевской кофейне, без мимолётного прикосновения нежной щеки к щеке щетинистой, без пожелания счастливого полёта, без уверенности в том, что твоего возвращения будут ждать, предвкушение праздника полным не бывает.

— Послушай, — сказала она, подруливая к терминалу, — у меня идея. Зачем мне платить за стоянку, когда у меня есть такой замечательный друг?

Вопрос был вполне резонный и к тому же начисто лишённый задней мысли. Жанна и не думала перекладывать на Якова бремя какой бы то ни было ответственности за свою «девятку» цвета мокрого асфальта, она вообще была девушкой на редкость бескорыстной.

— Передай-ка мне эту штуку, Як Якыч, — говаривала она, когда он, заранее холодея, принимал у подозрительно вежливого официанта миниатюрную кожаную папочку с тиснением, из которой кокетливо выглядывал уголочек счёта.

— Брось, Жанна, что я тебе, альфонс? — возмущался Яков, но его рука, уже тянущаяся за бумажником, нерешительно замирала в воздухе.

— Ты мне не альфонс, ты мне друг, — отвечала она с белозубой улыбкой, очень шедшей к её серым глазам. — Поэтому свою галантность оставь для других, ладно? И свой кошелёк тоже, он же не виноват, что я затащила тебя в самый дорогой бар Москвы.

— Но я…

— Да-да, в следующий раз платишь ты, обещаю, — и Жанна стремительным, неуловимо изящным жестом выдёргивала счёт из кожаной папочки. А через пару дней, прогуливаясь мимо фастфудни, хитро щурилась и произносила мечтательно: — Ах как хочется вишнёвого пирожка и мороженого макфлури! Ты ведь мне должен,