Вилла "Амалия" - Паскаль Киньяр

– Но брак мне вовсе не…

– Молчи, прошу тебя! Не будем зацикливаться на словах «любовь, брак, союз, симбиоз». Когда другой человек нуждается лишь в себе одном, ему уготовано то древнее царство, где подобные слова не имеют хождения. Ты согласна выйти за меня?

В конце концов она согласилась. Ибо в конце концов поняла, что он частично прав. Себялюбие человека и впрямь переносит его в царство, где исчезновение другого несет только горе.

Она любила приезжать в аэропорты заранее – бродить, покупать, читать, размышлять, грезить, отрешившись от всех забот, избавив себя от страха опоздания, от всякой спешки. Она боялась упустить саму возможность отъезда. Ей нравились отъезды. Она заперла дверь хижины-Гумпендорфа. Было шесть часов утра. Небо очистилось от облаков. Новый день еще едва забрезжил. С воды поднимался реденький туман. Сейчас она соберется, стараясь не шуметь. И уж конечно, не станет будить Жоржа, хотя он просил ее об этом.

Вызовет по телефону такси, которое отвезет ее из Тейи на вокзал в Сансе.

Сядет в первый поезд.

Лучше поспеть в аэропорт задолго до отлета.

Она будет читать партитуру, сидя в широком холодном кресле зала отлета, – это куда спокойнее, чем принуждать себя нервно перелистывать ее здесь, борясь со страхом пропустить свой рейс.

Выйдя из домика, увитого плющом, она пересекла розарий, прошла по краешку лужайки, где трава не так сильно намокла от росы.

Еще издали она заметила свет, горевший в окне гостиной. И увидела Жоржа – он читал возле окна, под лампой торшера. Наверняка заставил себя проснуться раньше обычного, чтобы не пропустить ее отъезд в Нью-Йорк.

Сквозь оконное стекло она видела его лицо, освещенное лампой и склоненное над книгой, которую он читал.

Она подошла ближе.

Легонько стукнула в окно. Но он, явно увлеченный чтением своей книги, не ответил. Она вошла, поставила сумку на пол в коридоре, положила ключи. Толкнула дверь гостиной.

Жорж, сидевший в глубине комнаты, в амбразуре окна, не оглянулся.

Она подкралась к нему на цыпочках, чтобы не разбудить, только поцеловать на прощание. Все-таки эта неподвижность выглядела странно. Она коснулась рукой его лба. Лоб был ледяной. Книга упала на пол. Она подняла ее и внезапно, со всего маху, села на пол сама, сжимая в руках негнущиеся пальцы своего друга.

И так, без единой мысли, несколько минут просидела возле него.

* * *

Она проводила жандарма на улицу, до полицейской машины. Вернулась к ограде. Дверь была распахнута настежь. Во дворе стоял пожилой человек, тощий, седоволосый, в белом свитере крупной вязки, со щеткой для подметания в руках.

Он шагнул ей навстречу.

– Что-нибудь не так?

И только тогда она захлебнулась рыданиями и пробормотала, что Жорж Роленже умер.

* * *

У нее текло из носа. Лицо распухло. Она сидела на белоснежном табурете в великолепной никелированной кухне господина Делора.

Кухня благоухала кофейным ароматом. И, чуть слабее, голландским табаком. И, чуть слабее кофе и голландского табака, смесью жавелевой воды и «антимоли».

Они оба молча следили, как вздымается, точно по волшебству, коричневая жидкость в стеклянной кофеварке.

Она повсюду видела свое отражение, оно маячило на металлических панелях, на белом фарфоровом кафеле, на стеклянной дверце духовки. Никогда в жизни ей еще не приходилось бывать в такой безупречно чистой кухне.

– Вы его жена?

– Да.

– Вы одна?

Она не поняла вопроса. Старик повторил:

– Вы здесь одна?

– Что вы имеете в виду?

– У вас нет детей?

– Нет.

– Значит, вы одна.

– Извините, я там оставила дверь открытой, – вдруг воскликнула она.

И стремглав выбежала из дома. Не улетела в Нью-Йорк. Осталась.

Именно господин Делор помог ей разобраться во всех документах. Она не ощущала горя, просто чувствовала себя какой-то потерянной.

Старость и одиночество сделали ее еще более костлявой. Тело выглядело тощим и скованным. Волосы совсем поседели.

Она снова – радикально – изменила свою манеру одеваться. Откуда-то, как по мановению волшебной палочки, явились широченные юбки. И бесследно исчезли серые выцветшие джинсы, мужские сорочки из белого хлопка, потертые кожаные куртки Жоржа.

Старинные роскошные хламиды, шелковые жакеты,

просторные, бледных тонов накидки,

просторные рубашки навыпуск из мягкой серой фланели

завоевали пространство.

* * *

Есть удовольствие не в том, чтобы быть одинокой, но в том, чтобы быть способной переносить одиночество.

О Oh how I.

Кэтрин Филипс поет, затем покоя не дает.

Затем все наконец отдаляется, и наступает покой.

А затем все смолкает.

Анна Хидден поднимает глаза к окну.

Там уже день.

Кругом бело.

– Я больше не вижу пола в своей комнате. Не вижу ни берега, ни воды. Туман никак не хочет расходиться. И кажется, будто вокруг меня пустота. В этой хмари одна только земля еще напоминает о себе слабым запахом – когда на нее наступаешь, когда топчешь ногами траву или грязь на берегу и она скрипит под снегом.

Лишь после полудня, когда тает белая завеса, появляются крыши, электрические провода, колокольни, утиные головки.

И вдруг все заливает солнечный свет.

Она готовит скромную еду – рубленое куриное мясо, стакан местного вина из Эпинейля. Приходит женщина-уборщица, родом с острова Маврикий.

Анна уносит посуду в кухню. Ее медальон задевает за круговую ручку крана. Падает в раковину и раскрывается.

Маленький детский зуб, выкатившись из медальона, бесшумно подпрыгивает, соскальзывает в сток и исчезает.

– Что это было? Никак зуб? – спрашивает уборщица.

– Нет-нет, – бормочет Анна Хидден.

Защелкивает пустой медальон. Выбегает в сад.

И, схватив шланг для поливки, начинает отмывать садовую тачку.

* * *

Внезапно солнце осветило лужайку.

Коснулось берега.

Под кожей лица явственно проступили кости.

Оно слегка походило на лицо ее матери. Но было гораздо более худым, чем лицо ее матери в том же возрасте. Тем, кто ее не знал, она казалась красивой, но в верхней части лица и в линии губ стало проглядывать что-то суровое, почти свирепое. Словно внутри нее жила другая женщина, агрессивная, иссохшая, истощавшая куда сильней, чем ее мать, бабушки и прабабушки с материнской стороны. Ее улыбка была очаровательна, когда она улыбалась, хотя такое случалось редко; зубы – большие, широкие, очень красивые, белоснежные – озаряли лицо, но это был холодный, негреющий свет.