Тени нашего прошлого. История семьи Милтон - Сара Блейк

С этого дня по пятницам после обеда он оставался работать за своим столом высоко над Манхэттеном, после того как большинство сотрудников расходились, чтобы не опоздать на свои поезда до Файер-Айленда, Род-Айленда, Фишерс-Айленда (любой остров, кроме Кони-Айленда, шутил Лен в разговоре с Реджем), и в офисе оставалась лишь секретарша – по коридору разносился стук одинокой пишущей машинки, словно ленивая чечетка танцора на опустевшей сцене. Леви листал списки банков, с которыми работал «Милтон Хиггинсон», трастов, которые консультировала фирма, и компаний, выросших до внушительных размеров из маленького семечка идеи (в папке, относящейся к одному из крупнейших в стране коммунальных предприятий, лежала салфетка из отеля «Эксельсиор» с заметками Огдена). Огден Милтон, казалось, был вездесущ: в Германии в 1927 и в 1929 годах, в консультативном совете Федеральной резервной системы в 1932-м; он направлял фирму в прибыльные воды во время краха фондовой биржи, банковского кризиса и депрессии. Лен читал историю фирмы и видел, где ее руководитель действовал блестяще, а где, по его мнению, останавливался на полпути. История компании была историей ограниченного успеха и умеренности – стабильного роста, а не прорыва. Читая документы и заметки, оставленные Огденом на полях, Лен видел человека, которым Огден был тогда и которым хотел бы стать он сам. Только лучше. Умнее. Богаче.

По вечерам Лен и Редж встречались после работы и отправлялись туда, где можно было найти холодные бары с мраморными стойками, ездили на надземке на пляж в поисках ветра и свежего воздуха. У Реджа был новенький фотоаппарат «поляроид», и он, прицеливаясь, нажимал на спуск – в точности как в рекламе. Поэтому они часто бродили по раскаленному городу молча, потому что глаз Реджа был прижат к объективу. После возвращения в Редже ощущалось какое-то скрытое, новое для Лена беспокойство, как ночью перед самым рассветом, перед первыми трелями птиц, прежде чем с улицы донесется рокот первого автомобиля. Иногда Лен видел то же самое, что и Редж: женщину на ступенях крыльца и ребенка между ее ног, изможденных, наблюдающих за улицей, или мужчину, стоявшего неестественно прямо в очереди на автобусной остановке. Но зачастую Лену казалось, что в снимках Реджа ничего нет – просто ребенок, оглянувшийся на него на улице, или мужчина, сверливший его взглядом.

Потом они возвращались домой, и Редж аккуратно прикреплял кнопками снимки, продолжая ряд на стене гостиной.

– Ты им не нравишься, – сказал Лен, указывая на фотографию трех подростков, возвращающихся с бейсбольной тренировки: перчатки охотничьими трофеями свисают с бит, выражение глаз не оставляет сомнений.

– Точно, – согласился Редж, уперев руки в бедра. – Им не нравится то, что они видят.

– Ты нарываешься, – предупредил Лен.

Редж не ответил.

– И что ты собираешься делать со всеми этими фотографиями? – спросил Лен.

– Использовать.

– Для чего?

– Пока не знаю. – Редж покачал головой. – Просто собираю.

– А потом?

Редж ухмыльнулся:

– Будет представление.

– Будь осторожен, Редж. – Лен встал рядом с ним. – Эти парни не стоят того. – Он махнул рукой, указывая на стену с фотографиями. – Ни один из них.

– А вот и нет. – Редж поправил фотографию. – В том-то и смысл.

Вечером в пятницу в самом конце июля жара выгнала их из дома на поиски пива и свежего воздуха, и они оказались в парке Вашингтон-сквер, куда стекались люди, заполняя сеть улиц с открытыми дверями модных кафе и переполненных джаз-баров в шестиэтажных кирпичных зданиях, нависавших над улицами Бликер, Макдугал, Хадсон, Грин и Гэнсуорт в Гринвич-Виллидж. В такие теплые ночи тихий каменный фонтан в центре площади, редко включавшийся, словно расцветал, притягивая к себе мужчин и женщин, которые разговаривали, курили и спорили, бесконечно спорили. Это можно почувствовать, думал Редж, когда они проходили мимо, почувствовать движение, драйв – и найти слова, выражавшие то, что происходит. Но что именно происходит? Появляется новый мир. Теперь пришло время сказать это. Пора. В эти летние дни вся остальная страна набивалась в телефонные будки или старые автомобили, валялась на белых пляжах, потягивала сладкую газировку, сидя на хромированных табуретах. Но здесь, на улицах Гринвич-Виллидж и в прокуренных комнатах Нью-Йорка, они танцевали и разговаривали – о сексе или о русских, о Майлзе Дэвисе или о Фрейде, о боях Кассиуса Клея, о романе «Пейтон-Плейс» и о самых дешевых заведениях, где можно было найти холодное пиво и горячие мидии.

Они шагали по Бродвею, затем по Хьюстон-стрит в потоке других людей, вышедших на улицу в этот душный вечер, а свет и музыка из кафе и баров выплескивались на тротуары, в густой горячий воздух, который обволакивал каждое движущееся тело; затем миновали светящиеся гирлянды Маленькой Италии, Чайна-тауна и оказались в Бауэри, где на перекрестке перед кафе «Файв Спот» шум транспорта перекрывали громкие звуки трубы. Редж открыл дверь. Внутри было жарко и людно, и сквозь неподвижно висевший над головами дым тянуло потом и виски. Они постояли минуту на пороге полутемного зала без столиков, затем повернулись и пошли дальше – здесь было слишком жарко.

Именно тогда Лен вспомнил о приглашении Мосса Милтона.

Когда они туда добрались, вечеринка уже выплеснулась на крыльцо дома 29 по Двенадцатой Западной. Под печальные и настойчивые звуки саксофона Орнетта Коулмана они поднялись по ступенькам и вошли в открытую дверь. В коридоре перед квартирой на первом этаже собралась настоящая толпа. Справа стояла блондинка с прямой челкой, уткнувшись лбом в грудь высокого чернокожего мужчины, а тот гладил ее обнаженные плечи и что-то шептал. Она улыбалась, закрыв глаза; эти двое были совершенно одни посреди толпы.

В большой гостиной было жарко от разгоряченных тел – несмотря на распахнутую настежь дверь в сад.

Здесь были девушки из Нижнего Ист-Сайда и с Парк-авеню, мужчины, явившиеся на вечеринку прямо из офиса, ударник из «Блу Ноут», которого узнал Редж, бурно жестикулирующие любительницы развлечений и спокойные, серьезные радикалы в очках, без которых не обходится ни одна светская гостиная. Гул голосов, дым, обнаженная кожа, раскрасневшиеся лица и вездесущий саксофон Коулмана.

Редж заметил молодого мужчину, которого помнил по колледжу, хотя не знал его имени. Если ему не изменяла память, парень входил в состав певческой группы; дождливым вечером, после ужина, в октябре или в мае в центре громадных залов Гарварда со сводчатыми каменными потолками эти ребята становились полукругом, чтобы слышать звук своих голосов, и начинали петь, посылая в пространство ноту за нотой – просто пели ради самого пения. Редж обычно пересекал мраморный зал не останавливаясь, раздраженный их навязчивостью, выталкиваемый из помещения их голосами.

А в один из вечеров они устроились в конце узкого коридора рядом с главным читальным залом библиотеки и загородили проход. Их было двенадцать, и они стали в круг, словно обнявшись, спиной к Реджу. Этот парень стоял в центре, задавая тон и ожидая реакции певца. Он встряхивал головой и издавал ноту за нотой, а солист снова и снова пытался повторить их. Так, словно кивало его тело, когда солист не фальшивил. Вот оно.