Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева

В архивах Ленина сохранилось немало записок, в которых выражается забота о здоровье Горького, настойчивые рекомендации направить его на лечение за границу. «У Вас кровохарканье, и Вы не едете! Это ей-же-ей и бессовестно, и нерационально. В Европе, в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать. Уезжайте, вылечитесь, не упрямьтесь, прошу Вас». Ленин писал и более категорично: «Уезжайте, или мы вас вышлем!»

Однако предложения о выезде не встречали ответного энтузиазма. Тогда Андреевой было поручено уговорить писателя любой ценой. Любой! В помощь ей была «придана» новая любовница Горького, Мура Закревская-Бенкендорф, агент Якова Петерса.[37]Как бы ни относиться к творчеству Горького, нельзя не признать, что эта «глыба», этот «матерый человечище» требовал особенных забот от партии. С ним обращались… как с тухлым яйцом: осторожно и с отвращением. Все-таки мировая знаменитость!

Обе Марии (Андреева и Бенкендорф) в компании с Пе-пе-крю (это было домашнее прозвище Петра Петровича Крючкова) выдавили-таки Горького за границу. Но и там Марья Федоровна, которая трудилась в советском торгпредстве в Берлине (Крючков был ее помощником), не оставляла его своим попечением.

Когда Горький переехал в Сааров (недалеко от Берлина), Марья Федоровна часто приезжала к нему. Когда Сталину Горький понадобился в Союзе, Андреева (опять же в компании с Мурой Бенкендорф, ныне баронессой Будберг) уговорила его вернуться… Нина Берберова, жена Владислава Ходасевича (оба они были приживалами в доме Горького и в Германии, и в Италии), вспоминала о приездах Марьи Федоровны: «Она все еще была красива, гордо носила свою рыжую голову, играла кольцами, качала узкой туфелькой… Я никогда не видела в ее лице, никогда не слышала в ее голосе никакой прелести. Вероятно, и без прелести она в свое время была прекрасна».

Нина Берберова недолюбливала красивых женщин, а между тем красота Андреевой и впрямь относилась к числу вечных ценностей. Недаром ее старинный знакомец Алексей Николаевич Толстой, навечно, выражаясь по-старинному, «уязвленный ею в самое сердце», изобразил в романе «Хождение по мукам» в образе Даши Телегиной с ее «проклятой красотой» именно Марью Федоровну Андрееву. А потом, в 1936 году (в то время уже умер Горький, Пе-пе-крю был расстрелян как враг народа — за пособничество в убийстве сына Горького, Максима, и за соучастие в убийстве самого Алексея Максимовича, а сама Андреева в качестве последней награды от партии получила свое последнее назначение — стала директором Дома ученых в Москве), Толстой вдруг взял да и пересказал для детей ту старую-престарую итальянскую сказку Карло Коллоди — «Приключения Пиноккио». Только теперь речь шла про деревянного мальчишку Буратино и про девочку с голубыми волосами Мальвину.

Она была такая зануда, эта Мальвина! Она изрекала только правильности, она обожала все запрещать… Близкие к литературным кругам острословы перешептывались:

— Этой Мальвине приколоть бы на голубые волосы красный революционный бант — и вот вам вылитая Марья Федоровна Андреева!

Как говорится, в каждой шутке есть доля шутки. Однако теперь Мальвина гораздо больше напоминала Фею с лазурными волосами, которой было уже тысяча лет, а она все еще поражала людей (и прежде всего мужчин!) своей уникальной красотой.

И говорят, отблески той красоты играли на лице Марьи Федоровны до самой смерти, которая пришла за ней, когда феноменальной Мальвине было 83 года.

P.S. А вот, кстати, о литературных аналогиях… Некоторые современные исследователи творчества Булгакова[38]считают, что в образе Мастера в своем знаменитом романе он показал не кого иного, как Горького. Воланд — это, оказывается, Ленин. Ну а Маргарита — Мария Андреева. В понимании этих же исследователей, Маргарита сопрягается с Низой, которая была агентом очень загадочного человека — Афрания, заведующего тайной службой при пятом прокураторе Иудеи, всаднике Понтии Пилате.

В самом деле, впечатляющее совпадение…

Это был один из интереснейших домов Петербурга — дом княгини Юсуповой на Литейном. Говорят, этот самый дом был описан Пушкиным в «Пиковой даме»! Именно там якобы прятался на черной, узенькой лестнице обманувший Лизу Германн, поглядывая сквозь приоткрывшуюся дверь спальни на портрет красавицы с аристократической горбинкой тонкого носа, с мушкой на щеке и в пудреном парике. Портрет той самой графини, к которой был неравнодушен сам великий магнификатор Сен-Жермен и которой он открыл три заветные, беспроигрышные карты: тройка, семерка, туз…

В 1916 году в особняке Юсуповой проводили литературные вечера самого разного свойства. То чествовали память писателя Гарина-Михайловского, то выступали футуристы… Главным героем этого вечера был знаменитый Игорь Северянин. Он первым удостоил публику своих стихов, не забыл упомянуть об Амазонии, которая процветает, несмотря на то (или потому?) что она «сплошь состоящая из дам», поведал о паяце, который рыдает «за струнной изгородью лиры», и, разумеется, рассказал горестную историю королевы, которая отдалась своему пажу. А потом он напомнил всем свое коронное:

— Я гений, Игорь Северянин, своей победой упоен… — и отбыл блистать в какой-то другой дом.

Впрочем, Северянина слушали настолько часто, что его лирика, прежде эпатирующая, уже порядком приелась собравшимся. Они жаждали чего-то новенького, скандальненького. Футуристы — это слово очень много обещало! Настоящие знатоки говорили, что появился-де какой-то молодой поэт, который ходит исключительно в желтой кофте и сравнивает землю с женщиной, которая «елозит мясами, готовая отдаться».

Да и желтая кофта уже не брала за душу. Рассказывали, что футуристы как-то раз, во главе с этим своим безумным Бурлюком, прошлись по улицам Петрограда совершенным голышом, зажав в зубах сигары!..

Однако на сей вечер они явились одетыми. Правда, не вполне как люди: на ком-то фрак был вывернут наизнанку, на другом фрак был как фрак, зато вместо черных брюк — полосатые кальсоны… Женщины тоже изощрялись как могли: одна, к примеру, была одета, можно сказать, нормально, если не считать, что одна половина ее платья была синяя, а другая — зеленая, один чулок черный, а другой темно-желтый. Туфельки, правда, были одинаковые: голубые. Но этот попугайный наряд казался просто-таки мещански-приличным рядом с облачением другой футуристки.

Она была маленькая (едва доставала прочим до плеча), черноволосая и черноглазая — не то еврейского, не то цыганского, не то итальянского типа, — можно сказать, красавица, но красота ее была отмечена явной печатью порока. Пышные черные волосы ее были распущены, в них тут и там воткнуты птичьи (кажется, даже петушиные!) перья, черные и алые, а худенькое, словно бы полудетское, тело обмотано… серой рыболовной сетью.

Под сетью явно не было ничего…