Я жива. Воспоминания о плене - Масуме Абад

В тот же день, после обеда, братья остались в камере, а нас посадили в машину спецслужбы и увезли. Находясь на грани нервного срыва и морального истощения, с грузом душевной боли от происходящего, от мучений и пыток, которые пришлось перенести брату Азизу, мы отправились в неизвестное место. Это был первый раз, когда нас посадили в спецмашину. Стекла автомобиля были обтянуты камуфляжной пленкой.

Один иракский солдат уселся рядом с водителем, а другой решил сесть рядом с нами. Фатима и Халима потеснились и прижались друг к другу так, чтобы солдат уместился. Было двадцать седьмое мехра, и по расчетам людей оставалось три дня до окончания войны, однако нас с Ираном разделяли многие километры. Солдат, севший рядом с Фатимой и Халимой, закрыл глаза с самого начала пути и как будто заснул глубоким сном, во время которого он то и дело облокачивался на Халиму. Чем больше Фатима и Халима прижимались друг к другу, тем свободнее он располагался. Казалось, он закрыл глаза, чтобы не видеть наших недовольных и возмущенных взглядов. Наши протесты оставались без малейшего внимания. Солдат, сидевший впереди, каждые пять минут отодвигал занавеску с окна и выставлял напоказ свои зубы, несколько из которых были золотыми. Марьям сказала: «Не иначе, он рекламирует зубную пасту “Колгейт”!»

Каждый раз, когда он поворачивался назад и смотрел на нас, мы делали ему знаки, что его напарник, похоже, умер, но он не обращал внимания. Чтобы покончить с этой проблемой, мы подняли шум. Фатима постучала по стеклу, и мы в один голос закричали со злостью. После этого наш охранник принял нормальную позу, но тоже начал кричать. Мы не понимали, что он говорит, и он не понимал наших слов. Доехав до определенного места, «мертвый» солдат и солдат, «рекламировавший зубную пасту», поменялись местами. Я сказала Халиме: «Спроси этого экзальтированного господина, куда нас везут». Халима спросила несколько раз, но на каждый ее вопрос иракец только молча скалил свои золотые зубы. Наконец машина подъехала к какому-то зданию. Нас завели в кабинет, затем пришел офицер с несколькими листами бумаги в руках и начал допрашивать нас:

– Вы видели ранее город Басру?

– Нет, я не видела никогда этого города, – ответила я, но поняла, что мы находимся в нем.

– Кто выиграет войну?

– Не знаю, мы не военные.

Офицер немного владел фарси. На ломаном персидском, смешанном с арабским, он спросил:

– Здесь много иранцев, хотите остаться и жить здесь?

– В Иране тоже много арабов, но при этом каждый предпочитает жить в своей стране.

– Хомейни сказал, что женщины должны воевать?

– Мы не воюем, мы обороняемся.

– Если не воюете, что тогда означает пароль «Я жива»?

– Это не пароль, это – весть о состоянии.

Халима беспокоилась за Надера. Она постоянно спрашивала, где он и что с ним, но не могла добиться от иракцев вразумительного ответа на свои вопросы. Она попросила свою сумку, но они ответили, что обнаружили в ней наркотические вещества, поэтому не могут вернуть ее ей.

«Это еще что за обвинение?! – возразила Халима. – Они не смогли приписать мне военные и политические преступления, поэтому сфабриковали для меня дело с наркотиками!» Халима далее продолжила: «Если так, то получается, что я и Надер – наркоманы. И вы должны взять у нас анализы, чтобы это утверждение было доказано».

Нас провели по узкому коридору и бросили всех четверых в одну очень грязную, сырую и вонючую камеру. Там была абсолютная темнота. Было такое чувство, будто нам завязали глаза черными повязками. Время шло, а наши глаза не привыкали к темноте. Было ощущение, будто мы потеряли друг друга. Мы начали руками ощупывать пространство вокруг. Я нащупала стекляный предмет и потрясла им. Я подумала, что это – сосуд с водой, который принадлежал заключенному, находившемуся в камере до нас. Я обрадовалась. Из-за острой диареи, случившейся у меня ранее, мой организм перенес сильнейшее обезвоживание. Мне ужасно хотелось пить. Не предложив даже другим, я подняла бутылку и поднесла ее ко рту, чтобы выпить, но по вонючему запаху, ударившему мне в нос, я поняла, что в сосуде моча. Все мое тело стало мокрым от холодного пота. Я наклонила голову к животу, насколько это было возможно. Хотя физиологические нужды – часть человеческой природы, я чувствовала, что эта проклятая диарея низвергла меня с высот человеческой сути на землю.

Как ни кричали и ни стучали мы в дверь, результата не было. Я дошла до сумашествия. Мне не хотелось опозориться перед подругами. Несмотря на то, что зловоние и грязь, которые были в этой черной камере, ничем не отличали ее от туалета, все же человеческое достоинство, в конце концов, зависит от тех личных и интимных моментов, которые присущи природе человека как биологического существа. Фатима все повторяла: «Не смущайся, другого выхода нет – мы же в плену». Халима говорила: «Пусть Всевышний проклянет их!» Марьям кричала: «Моя сестра умирает, приведите врача!» Внезапно кто-то из тюремщиков открыл дверь. Мы все четверо выпрыгнули наружу, однако он закричал неистовым, не похожим на человеческий, голосом, загнал нас обратно в камеру и запер дверь, повторяя: «Завтра, завтра открою дверь».

Я посмотрела на часы. До утра оставалось четыре часа. Секунды длились невыносимо долго и тяготили меня, словно я несла на плечах огромную скалу. Я не знала, как мне прожить эти несколько часов. Мы снова начали кричать и бить по двери. Надзиратель крикнул из-за двери: «Только один человек!»

В конце концов я вышла из этой проклятой камеры. Тюремщик надел мне на глаза очки, залепленные черной пленкой, и, толкая прикладом своего оружия, приказал идти вперед по коридору. От камеры до того места, куда мы пришли, было около двухсот шагов. Несмотря на то, что у меня на глазах были специальные очки, я поворачивала голову то вправо, то влево в надежде увидеть хоть что-нибудь, однако в этих очках не было видно ничего, кроме абсолютной темноты. На мгновение я решила сорвать очки, чтобы освободиться от этого ужасного чувства слепоты, однако страх был сильнее. Я боялась того, что меня вернут в камеру прежде, чем я попаду в туалет; я боялась солдата-иракца, который был моим надзирателем. Резкий и зловонный запах испражнений предупреждал о том, что мы приближаемся к месту назначения. Но что я услышала в этот момент? Приятное минорное чтение молитвы «Тавассоль». Молитву читал иранец! Когда я подошла поближе, я начала кашлять, чтобы предупредить его о своем присутствии. Однако туалет был не там. Меня вели дальше. С каждым новым шагом я наступала на мягкие «кучки», которые говорили о том, что я достигла нужного места. Мне захотелось тут же вернуться в камеру, но состояние моего кишечника не позволяло мне сделать это. Надзиратель без слов снял очки с моих глаз и сказал: «Иди!» Я была похожа на слепого человека, который с трудом различает темноту и свет. Я спросила: «Куда мне идти? Где я?»

Я находилась в совершенно темном коридоре с двумя рядами камер, одна из которых, предположительно, и была нужником. В этой темноте я не могла сделать ни шагу, но хотя бы освободилась от проклятых очков. Несколько секунд я стояла неподвижно, надеясь, что мои глаза привыкнут к темноте, и я смогу определить дорогу. Я прошла по коридору несколько шагов в ту сторону, откуда доносился голос. Охранник подвесил свой фонарь на рукоятку одной из дверей. Дверь была приоткрыта, а пола помещения не было видно под фекалиями. Я делала шаг вперед, но тут же захотела выскочить оттуда – я оказалась в маленькой полной дерьма комнатушке, которую использовали в качестве отхожего места без наличия в ней хотя бы туалетной ямы. Всякий раз, когда я наступала на «мягкие кучки», их смрадный запах усиливался. У меня было ощущение, что я попала в преисполню, где содержатся грешники, превращенные в гниль и дерьмо.