Смерть у стеклянной струи - Ирина Потанина

За последний год Морской привык наплевательски относиться к любым обвинениям в свой адрес и, в общем-то, давно избавился от привычки пытаться всем понравиться, но перед этим глупым, но талантливым пропащим человеком хотелось оправдаться.

— Но дядя Каша! — произнес он тихо. — Неужто ты считаешь, я нарочно? Я тоже был бы рад, окажись твои друзья невиновными, — про друзей Морской ввернул специально, чтобы проверить реакцию и понять, почему Кондрашин защищает злоумышленников. — Но, увы и ах, они преступники. Убили человека. Неужели ты больше бы меня зауважал, узнай, что я позволил убийце избежать наказания? Подумай о вдове… Я должен был ее подвести? Или о тех, кого эта троица убила бы в следующий раз…

— Да что вы все такое говорите? — взорвался Кондрашин. — Нет, оступиться может каждый, никто не без греха… Но про убийство — это просто враки. Никто из этих трех, — он показал на блокнот, — убить не мог.

— Ну почему же? — мягко подтолкнул к ответу Коля.

— Наташа всякой встречной шавке помогает, сто кошек кормит в каждом городке, куда заезжает с гастролями. Своих животных любит, как детей, еще и бездомных вечно подкармливает. Я с ней работал совсем чуть-чуть, меня из труппы быстренько поперли, но раскусить ее успел: она добрейший человек, хоть и не пьет совсем. Меня всегда жалела и защищала, если Валюша сильно бранилась. — Коля незаметно подмигнул Морскому, мол, наконец разговорили старика. Кондрашин продолжал. — Пан Паныч, — дядя Каша словно бы погладил надпись «фокусник Панковский», — святой человек. Вы знаете, сколько людей он спас? Он мой знакомец, и я уверен, что убить он не способен. Еще когда мне были рады в каждой труппе, мы с ним объездили, наверное, полстраны. Он, между прочим, в юности медбратом был. На фронте в гражданскую на себе с поля трупы выносил и делал их живыми людьми, понимаете? Всегда во всем искал справедливости, потому когда-то с начальством в госпитале поругался, не стал на доктора учиться, а ушел в фокусники. Смешить детей, дарить радость взрослым — он относился к этому, как… ну, не знаю… как священник к своей службе… — От негодования дядя Каша даже как-то окреп и говорил теперь весьма связно и внушительно. — Он не как я: пошел на манеж не потому, что ничего другого в жизни делать не умеет, а потому, что захотел. Вообще, конечно, он от природы талантливый артист, и фокусы изобретать насобачился с детства, когда веселил свою ораву младших братьев — он старший был среди несметного количества детишек. И вот опять же качество высшей пробы — законопослушный он донельзя и до занудства. Мог бы поднатореть во всем уже на манеже, но, нет, хотел по-честному, с бумажкой: пошел салагой в цирковую студию, как положено, и лишь потом уже пришел работать в труппу. Какой из него убийца? Что за глупость? А Алечка — так она еще ребенок…

Морской догадался, что речь об артистке-травести, и резонно заметил:

— Ничего себе ребенок — двадцать лет!

— Она всегда ребенок. Навсегда. Вы с ней поговорите, и поймете, — хмуро сказал Кондрашин. Он уже выговорился и снова скис. — Когда мы с Валентиной ее подобрали, она даже говорить толком не умела. Хотя ей лет восемь уже тогда было. Это не точный возраст, но Пан Паныч ее осмотрел, порасспрашивал и так определил.

— Подобрали? Вы с Валентиной?

Кондрашин вдруг посмотрел на Колю с надеждой.

Возможно, решив, что, поведав о тяжелой судьбе преступницы, сгладит ее вину в глазах следователя, он взял себя в руки и начал рассказывать происшедшее красиво, словно сказку. История и впрямь получилась довольно трогательная.

Все началось весной 38 года. Кондрашин с супругой на полгода прибыли в Симферополь. Место хлебное, в преддверии сезона тамошняя администрация сколотила пару трупп для балаганчиков, и Валентину пригласили поработать. Она, как водится, поставила условие, чтобы муж тоже был включен в программу. Что ж, вышли на перрон, уселись на обклеенный цирковыми афишами чемодан, Кондрашин, как и договаривались, свистнул по-цирковому, чтобы встречающие их с Валентиной опознали. Все хорошо, но только ненароком пришлось увидеть кое-какое происшествие.

— Женщина была с этого же поезда, — вспоминал Кондрашин. — В шелковом халате, в вагонных тапочках, с ребенком… И к пассажирам она обращалась не столько с просьбой, сколько с предложением с ней вместе посмеяться над происшедшим. Как бы говорила: «Понятно, что так не бывает, но вдруг все же повезет». Так все узнали, что они с дочуркой едут в Евпаторию, ребенок болен, нужно поправляться. Девочка и впрямь выглядела бледной и слишком худой, особенно на фоне такой откормленной мамаши. Вот, значится, на остановке мать выскочила на секунду к перронным торговкам поискать дитяте что-нибудь домашнее и сторговала соблазнительный творожок. И только тут заметила, что кошелек остался в купе! А поезд вот-вот тронется, и до отправки к своему соседнему вагону и обратно она уже не успевает, а муж в купе и выйти посмотреть, что делают супруга и ребенок, не догадается. А творожок-то — вот он! Ну где еще такой найдешь? «Может, кто выручит? Я деньги через пять минут верну, я еду рядом, вот мой билет, смотрите»…

— Мошенница? — перебивая, поинтересовался Горленко, неоднократно слышавший о подобных схемах выманивания денег. И ведь не придерешься — пассажиры отдали не так много, чтобы звать милицию, да и отдали добровольно.

— Само собой, — хмыкнул дядя Каша. — Талантливая, курва, но непредусмотрительная. Пока она разыгрывала свой спектакль, торговка, у которой она творог хотела купить, тихонько кликнула милиционера. Дамочка в халате, как выяснилось, точно такую же репризу зарядила утром этого же дня на соседнем перроне. Так уж совпало, что торговка тоже там была. И сильно осерчала, когда гражданка, прилюдно позаимствовав у добрых пассажиров деньги на творожок, пустилась наутек, так ничего и не купив. Милиция пришла, мамашу увели, — рассказывая, Кондрашин превратился в прежнего дядю Кашу и смаковал теперь каждое слово. — А девочка вдруг подошла к Валюше, вцепилась в ее юбку и давай дергать. «Чего тебе?» — удивилась моя супруга. А малышка два пальца в рот сунула и ка-а-ак засвистит. Один в один, как я до этого свистел. Понравились мы ей, как вам уже понятно, — рассказчик улыбнулся и продолжил. — Милиционеры задали вопросы по всей форме и без недозволенных претензий. — Морской с болью в сердце заметил, что Кондрашин демонстративно трет распухшую скулу, намекая, что бывают и другие работники органов. — Нас расспросили и тут же отпустили, — продолжал рассказчик. — А через час нашли нас с просьбой пустить девочку с вокзала на представление. Оказалось, малышку зовут Аля и она, что называется, отсталая. В школу не берут, потому что почти не говорит и никого не слушает — сказали, о чтении или письме даже речи идти не может. В интернат не принимают, потому что для оформления нужно килограмм справок, а заниматься походом по инстанциям с Алькой некому. Она сирота, живет с полубезумным прадедом, который иногда и не помнит, что в продуваемом всеми ветрами доисторическом флигеле, кроме него, еще кто-то есть. Живут они прямо возле местного отделения милиции, потому слоняющуюся без дела и вечно попадающую в какие-то истории больную девочку местные органы правопорядка хорошо знают. И, как ни странно, любят. То покормят, то тряпьем подсобят. Аферистка с вокзала никакая ей не мамаша, а просто соседка, решившая для правдоподобности образа захватить с собой маленькую девочку. Аля с ней уже несколько дней к тому времени ошивалась, и выручка у обманщицы существенно выросла. Есть в Альке нашей что-то такое, что вот посмотришь, и последнюю майку с себя стянуть готов, лишь бы хоть чуть-чуть грусти из ее огромных глазенок вычерпать… В милиции ее за помощь аферистке тогда пожурили, напоили чаем и велели идти домой. А она — ни в какую. Что-то объясняет, что-то просит, даже требует. Долго выясняли что, пока не оказалось, что она запомнила наш чемодан и хочет в цирк. Так, собственно, мы с Алькой и подружились.