Энгус. Первый воин - Орландо Паис Фильо

В следующий момент Идвал снова обрушился на меня, и на этот раз мой щит мгновенно раскололся надвое. Казалось, само время замедлило свое течение. Как во сне, я слышал эхо его смеха и видел одобрительное выражение на лице Гвеноры и испуганное — Гвинет. Толпа взорвалась от восторга, хотя этого-то я в тот момент и не слышал. Я оглянулся, ибо, как мне казалось, пришла пора мне покинуть сей мир. Я едва успел покрепче ухватиться за рукоять и защититься мечом, как щитом. Таким образом мне удалось отразить еще один удар, но от силы удара противника собственный меч задел мне лицо и рассек бровь, отчего лицо залило кровью. Еще удар, еще — но я снова выстоял. Затем последовал очередной, гораздо более сильный удар, после которого я грохнулся с лошади. В глазах у меня потемнело, и я, как ни старался, не мог нашарить меча. И тогда Идвал наехал на меня конем. Он толкнул меня широкой грудью, окончательно опрокинул, и, упав, я почувствовал на своей руке тяжелое копыто, отчего рука хрустнула и сломалась. Очень просто, как сухая ветка в лесу. Боль была невыносимой, а Идвал уже приготовился для последней атаки. Но тут раздалось предупреждение герольда, что это не настоящий поединок, а турнир.

Кто-то бросился ко мне, и меня унесли на носилках. Я страдал от боли, от которой мутило сознание. В палатке меня отдали на руки двум женщинам, и те сразу же занялись моей раной. Потом в глазах у меня стало двоиться, и мне показалось, что женщин не две, а четыре, шесть… Наконец мне вытянули руку, отчего я, не удержавшись, вскрикнул, и положили ее в деревянный лубок. Боль становилась уже совсем непереносимой, когда к этому лубку веревками подвязали руку. Потом осмотрели все тело. Наконец, уложив руку и подвязав ее, как они считали нужным, мне дали немного эля, чтобы заглушить боль. Затем они освежили меня влажным холстом, обмыли лицо и даже зашили рану на виске какими-то особыми иголками и нитками, а потом обработали все раны какой-то жгучей жидкостью с явным запахом трав. И после этого оставили меня. К сожалению, эль оказался слишком слабым, и потому всю ночь я промучился и простонал от боли.

Рука моя раздувалась с каждым часом и наутро выглядела как жирный лосось. Я молился, как учил меня старый Ненниус, и плакал, страшно боясь, что открытый мне Ненниусом Бог, Бог наивысшего добра, не позаботится обо мне, и я потеряю руку и не смогу больше участвовать в битвах. И тогда в опасности окажется и моя великая миссия, поскольку противостоять братьям Айвару и Хальфдану без руки, а уж тем более заставить их ответить за смерть отца и за все страдания, причиненные ими народу Британии, будет совершенно невозможно.

Но боль, что я испытывал в ту ночь, в будущем принесла мне огромное облегчение, поскольку именно в ночь после турнира я впервые стал общаться с христианским Богом. И с того момента всю жизнь я ощущал тепло этого общения — в сильном ветре, в вечно обновляющемся небе, в движении воздуха, которым мы дышим, в солнечном свете и в тени деревьев. Тогда же я понял, что Бог не оставит меня никогда, — и научился молиться.

Я исходил потом, и две милосердные женщины, заботившиеся обо мне, дали выпить еще какого-то снадобья и наложили сильно пахнущую пасту на несчастную руку. Я почувствовал облегчение уже хотя бы от того, что они обо мне заботятся, но снова начал дрожать и переживать за руку. Тогда они и вовсе перестали от меня отходить, не оставляя без заботы ни на минуту. В палатку, где я лежал, неожиданно вошла принцесса Гвинет, бросила на меня обеспокоенный взгляд, задала пару вопросов сиделкам и склонилась надо мной. Я, пристыженный, закрыл глаза и тут же ощутил у себя на лбу ее прохладную руку. Тогда я поднял веки и посмотрел на нее, но от головокружения смог рассмотреть только яркие пурпурные одежды, горевшие рядом с моим лицом. Она ласково провела рукой по моему лбу и, похоже, постаралась передать мне свои силы. Теперь я знал: несмотря ни на что, она ценит меня высоко и не перестанет заботиться обо мне. Кажется, она простояла так некоторое время, разговаривая с сиделками, а потом вышла. Ее место снова заняли две добрые женщины. Я проспал несколько часов, а когда проснулся, то снова выпил снадобье и заснул. Так, грезя о прекрасной принцессе, выглядящей как ангел Божий, — крылатая фигура, которая, как учил меня Ненниус, всегда охраняет невинных, — я и проводил день за днем.

Со временем боль стала уменьшаться, и я уже мог немного разговаривать с двумя моими спасительницами — молодыми женщинами, умевшими ухаживать так нежно. Одна из них сказала, что сила дерева, к которому привязана моя рука, будет постепенно передаваться моим костям и рука скоро снова срастется. Это показалось странным, но я поверил, и мне стало легче. Они постоянно меняли повязку на груди, на которую накладывали какую-то пахучую мазь. Так же поступали и с плечом и велели не двигаться, почему я и шевелился лишь в той мере, в какой этого требовали естественные надобности. Мне было ужасно стыдно, но даже в этом я испытывал потребность в их помощи, и каждый раз закрывал глаза совершенно униженный. Но их доброта постепенно превращала мое чувство стыда в благодарность.

Прошло немало дней прежде, чем я смог выйти на солнышко. Прогулки помогли моему выздоровлению, и скоро рука приняла обычные цвет и размер. Я верил, что спасен и горячо благодарил Бога, поднимая глаза к небесам, опять же как учил меня Ненниус. В эти моменты мне становилось так хорошо, что чистые слезы катились по щекам. И мои отношения с Творцом освобождали меня от одиночества.

Однажды меня снова навестила принцесса Гвинет. Это было большой неожиданностью, поскольку весь двор уже давно вернулся в Кайр Гвент, ведь и турнир, и пиры по его поводу давно закончились. Я как раз гулял, и ко мне подошли две девушки, предупредившие, что меня хочет видеть принцесса. Я вошел в парк неподалеку от дома, куда меня потом перенесли из палатки, и сразу увидел ее в светло-розовом дымчатом платье с тяжелым золотым поясом. Длинные волосы были распущены. И я вдруг понял, что она оделась так специально для меня. Правда, я сразу же заставил себя забыть грезы: реальность уже достаточно вышибала меня из седла.

— А у нас есть вести от Ненниуса, Энгус, — сказала она. — Он в порядке и просит, чтобы мы приняли тебя со всем подобающим уважением.

Девушка посмотрела на меня своими огромными, желтыми, как у ястреба, глазами, в которых светилось уважение и, как мне померещилось, обожание. И вот, глядя на эту прекрасную и соблазнительную женщину, которая ничуть не скрывала своего интереса ко мне, я уже вообразил себе, что нахожусь в раю, в том самом христианском раю, о котором так много говорят, в месте, наполненном миром и красотой, где мы чувствуем себя любимыми всеми и равными всем. Но от этих мечтаний меня вновь отвлек вдруг прозвучавший вопрос:

— Ты помнишь, Энгус, что собирался побольше рассказать мне о днях, проведенных тобой с Ненниусом?

Я немедленно согласился удовлетворить ее любопытство и рассказал, как попал к Ненниусу, как жил у него, какие были в обители монахи и как я с ними подружился. Я старался продлить наше свидание, вспоминая все больше и больше подробностей и порой даже немного подвирая (надеюсь, что старый аббат не слышал меня!), — словом, болтал все, чтобы поразить ее воображение и поддержать интерес к моей персоне.