Энгус. Первый воин - Орландо Паис Фильо

— Так ты, оказывается, вор со вкусом, норманн! Отличные доспехи. Очень красивые… — пробормотал он и сказал, что для лучшей сохранности уберет их подальше. Сомневаться в их дальнейшей судьбе не приходилось. Гнев и боль парализовали меня, но я так и не решился сказать, кто я. За время, проведенное в армии Айвара, я понял, что самым разумным для пленника всегда является молчание. Правда, больше меня никто ни о чем не спрашивал, и так в полной тишине меня препроводили в поселок. По одежде, украшениям и особенно волосам я догадался, что эти люди принадлежали к одному из племен народа моей матери. Некоторые выцвечивали волосы добела, другие носили косы. Одежда их была очень проста и украшена лишь кожаными и железными пластинами на груди, а мечи чрезвычайно длинны. За всю дорогу они ни разу не посмотрели в мою сторону, лишь толкали меня вперед наконечником копья, уткнутого в спину. Наконец, мы подошли к воротам большой каменной крепости, которая казалась бесконечной, высокой и неприступной, как гора. Где-то неподалеку шумело море. Как я потом узнал, это был центр земли Моргванг.

Жители с любопытством осматривали меня с головы до ног, и я чувствовал себя редким животным, пойманным и выставленным охотниками на обозрение. Униженный до предела, я попытался хотя бы придать себе злобный вид. Однако что на это говорили жители, мне было неясно, поскольку я не совсем понимал их языка. И все же скоро сообразил, что они говорят на языке, похожем на тот, который употребляют в Гвенте, — и, соответственно, на языке людей из Кайта.

Меня отвели на центральную площадь и приковали к столбу, после чего те, кто поймал меня, ушли, так и не взглянув на свою добычу. Теперь я снова оказался один, и какое-то тоскливое чувство стало подниматься в моей душе. «Что ж, Энгус, а жизнь-то, оказывается, коротка…» — сказал я сам себе, и неодолимое желание заплакать охватило меня. Тогда я попытался найти во всем случившемся со мной хотя бы какой-то смысл. Вспомнил все, что произошло с тех пор, как я покинул родину. Я думал об ордах Айвара, об убитых мной врагах, о ярлах, с которыми жил, о короткой неге Осбурги, о долгих поцелуях Гвинет… А теперь все идет к тому, что меня скоро убьют, убьют не как воина, в битве, а как пойманное животное, как презренного раба. Наставления Ненниуса вдруг вспыхнули в моем сознании с новой силой, и я со страхом подумал, что это Бог наказывает меня за то, что я совершал в Его святилищах. Только расплата за это и могла быть такой жестокой. Но другие слова учителя и друга вдруг зазвучали в моей душе…

Близился вечер. В обители уже прошла вечерняя месса и пропели «Осанну», как вдруг один монах пришел к Ненниусу и стал каяться в том, что он грешен. Монах был в отчаянии, и Ненниус попросил его рассказать, в чем дело. Монах, не переставая рыдать, сказал, что боится быть осужденным за свои бесчисленные грехи, за которые непременно попадет прямо в ад. Но Ненниус улыбнулся на отчаяние молодого монаха и спокойно произнес: «Сын мой, Бог, Который сотворил тебя, сотворил небеса и землю и пролил Свою кровь, чтобы спасти твою душу, следит за тобой все время, пока ты живешь на земле, и окружает тебя Своей милостью. Этот Бог, что полон любовью, как самая преданная мать, в Святом Евангелии обещает тебе вечную жизнь и говорит, что ничто и никто не может отнять у тебя твою душу, кроме Него. И не Он, в последние мгновения твоей жизни готовый собрать урожай со Своего сада и взять твою душу, не Он приказал тебе водить дружбу с дьяволом. Сын мой, как ты мог думать иначе?!». Пораженный монах не знал, что и ответить, и тогда Ненниус продолжил: «Сын мой, не оскорбляй же своего Господа таким неверием, иди и не греши больше!».

Эхо этих слов так тронуло меня, задев тайные струны души, что принесло неслыханное успокоение и надежду. Мысли мои перестали бешено вертеться вокруг смерти, и только тогда я заметил, что стою, окруженный толпой. В стыде и гневе я сел и спрятал голову между колен и сидел так до ночи, чтобы не видеть устремленных на меня любопытных взглядов. Ночью стало холодно, мороз пробирал меня до костей. Но несмотря ни на что, я не жалел себя, наоборот: теперь, когда я понял, что все происходит справедливо и по божественной воле, почувствовал, что могу вынести любые мучения, которые выпадут мне на долю. Это и спасло мне жизнь, потому что привлекло внимание того, кто выручил меня из беды. Как я узнал позже, в ту ночь, в которую я так отчаянно боролся со смертью, некто внимательно наблюдал за мной из окна высокой башни. Глава этого поселения и весь предыдущий день не отрывал от меня холодных голубых глаз.

Так пролетела ночь, а я даже не сменил позы. Я смог немного подремать перед рассветом, но, конечно, долго на таком морозе спать было невозможно. А на рассвете, только я начал потихоньку забываться сном, как проснулся от того, что на меня выплеснули целое ведро ледяной воды. Я вскочил, намереваясь броситься на троих воинов, стоявших вокруг меня с обнаженными мечами, но, увы, был прикован и ничего не мог сделать. Гнев мой стал еще сильнее, когда я услышал их разговоры:

— Это тот самый норманн, о котором нас предупреждал Идвал. Пусть работает от зари до зари и не смеет ни с кем разговаривать. Возьмите его на работы в лесу и накормите уже ближе к вечеру.

Я был настолько потрясен подлостью Идвала, что не мог вымолвить ни слова. И решил ждать нужного времени и нужного человека, которому смог бы все объяснить. С горечью понял я, что даже в окружении Гвинет водились предатели. Бедная принцесса не знала, что грела на своей груди змею. Тогда решительней, чем прежде, я приготовился молчать, терпеть и как-нибудь разузнать, что еще уготовал для меня подлый Идвал. Пожалуй, надо попытаться как-то завоевать доверие вождей поселения, чтобы потом иметь возможность однажды рассказать им правду. Надеяться же на то, что Гвинет узнает о моем несчастье и появится, чтобы освободить меня, я не мог.

Один из разбудивших меня расковал цепи и отвел на работу. Пришлось снова проходить через все поселение, теперь уже при ярком свете утра. Воины, женщины и дети только-только приступали к своим ежедневным обязанностям. Воины здесь были крупные, но все-таки значительно меньше, чем норманны; они носили длинные усы, которые придавали им сходство с моржами. Одевались же в шерстяные килты, как и племя моей матери, но их фасон и расцветки сильно отличались от тех, что носили в Кайте.

Резкий удар оборвал мои мысли: это сопровождавшие меня разрубили мечом цепи, в которые все еще были закованы мои руки, вручили топор и приказали рубить деревья, а потом складывать их в поленницы. Я не мог удержаться от улыбки, взяв протянутый топор. Конечно же это было не оружие, а простой рабочий инструмент, и я с грустью подумал: «Какая злая ирония… Я раб и держу в руках топор — свое любимое оружие…».

Работу я закончил лишь на закате. Тогда меня вернули в деревню, где дали воды и черствого хлеба. Поместили меня в доме того самого воина, что утром говорил об Идвале. Именно он оказался моим хозяином и дал место в своем доме. Я вынужден был подчиняться ему во всем, и, судя по тому, с каким презрением он порой смотрел на меня, я понял, что лучше всего будет не давать ему поводов для раздражения. Я поел, руки мои снова заковали в цепи и указали на покрытый редкой соломой пол, где я и забылся в тяжелом сне без сновидений.