Все к лучшему - Юлия Барановская

Вот и я начала верить по-другому: перестала просить, топать ногами и капризничать, думая, что я лучше знаю, что мне нужно, – и со мной начали происходить разные прекрасные вещи. Там было очень много каких-то необъяснимых событий.

Я очень хотела увидеть своими глазами частицу креста животворящего. Он находится в храме Гроба Господня. Я спрашивала, как они работают. «Да как, – отвечали мне. – Нет у нас графика работы. Когда откроем, когда не откроем». Мы пришли раз, пришли два, было закрыто, а потом, уже улетела моя сестра, у нас были собраны вещи и всего полтора часа свободного времени, меня дернуло. Я сказала детям: «Нам идти до храма пешком 15 минут. 15 туда, 15 обратно, сходим, вдруг открыли?» И мы пошли. Там было открыто, и не было паломников, мы были наедине со всем, что там хранилось. Еще одно чудо.

Конечно, вера не предполагает – сижу и жду, нужно все-таки что-то делать. Просто почувствуйте эту грань между «хочу и жду» и «хочу и делаю». Это две разные вещи.

Я вернулась с другими мыслями, но нужно было время, чтобы в моей голове все устаканилось. Окончательное решение о том, что делать, было мною принято после того, как я чуть не умерла.

Суббота. Так получилось, что мы с детьми были одни без няни. Мы все вместе на кухне. «Мама, давай блины», – и мы дружно готовили завтрак: два старших за столом, младший на руках. Артем решил, что хочет блины с черникой, как папа. Я залезла в холодильник. Достала чернику, кинула две ягоды в рот, а дальше буквально за секунду меня скрутило. Я к физической боли отношусь с легкостью, но тут было что-то за гранью.

Последнее, что я помню, как набрала номер – не Андрея, который жил за углом, будто внутри себя понимая, что рассчитывать на него не смогу. Не знаю, откуда что взялось, как этот инстинкт самосохранения сработал, но я позвонила подруге. Ее тоже зовут Юля, у нее тоже трое детей, поэтому она редко отвечает на звонки – чтобы их не разбудить, ее телефон постоянно стоит на виброрежиме. Каким-то чудом, но Юля заметила звонок: «Я умираю, дома никого нет, только дети, пожалуйста, помоги». Когда она приехала, двери ей уже открыли дети. Я была практически без сознания на полу. Младшему было на тот момент семь месяцев, и наверно только поэтому я пыталась еще контролировать свое состояние. Когда приехала Юля, я отключилась. Она позвала еще одну нашу подругу Таню, вызвала скорую. Тогда-то я полностью оценила британскую медицину и поняла фразу: «В Лондоне болеть нельзя». Вернее, тогда я мало что понимала, а вот позже вполне осознала.

Когда Юлька еще будучи в пути позвонила в скорую и описала ситуацию, ей сказали, что приезжать не будут, потому что я в сознании и смогла связаться с ней сама. Приехав ко мне, она вызвала врачей еще раз, потому что я уже практически потеряла сознание, жаль, что не полностью – я то приходила в себя, то снова теряла контроль, но все это время меня разрывало от боли. Я ползала по полу и выла. Я хватала врачей за ноги и умоляла помочь, а они с равнодушными лицами спрашивали, на каком основании я проживаю в Лондоне, как давно, чем занимается мой муж, где он находится, почему я дома одна, вопросы, не касающиеся моего здоровья никаким образом вообще. Если честно, я этого не помню, мне рассказали. Я просто физически от боли не могла ничего понимать, что мне говорят.

В итоге через 40 минут адской боли, каждую секунду из которых я помню, они приняли решение, что отвезут меня в больницу, но на носилках не понесут, потому что выпал снег, скользко, и отвечать за то, что они поскользнутся и меня уронят, не хотят.

В машину скорой меня отнесли мои подруги. Когда мне вкололи там морфий, стало только хуже: боль осталась та же, но пошевелиться я уже не могла, чтобы хоть как-то ее облегчить.

В больнице мы заново пошли по адскому кругу: меня два часа оформляли, спрашивая все, что уже было записано дома. Только в два часа дня я попала, наконец, в палату и ко мне пришел врач. Он, конечно, пришел, но лишь для того, чтобы сказать, что сегодня ничего не будет, потому что суббота, и УЗИ не делают. «Если до 7–8 часов боль не отпустит, мы ее вскроем, посмотрим, что у нее внутри, и решим», – сказал этот эскулап моим подругам. Они оторопели: «Как вскроете? Мы в 21 веке живем. Вы что, ставите диагноз по методу вскрытия? О чем вы?»

Слава Богу, что в больнице тогда собрались самые близкие мне люди – там были и Вита, и Галя, и Юля, и Таня. Они оперативно принимали решения и звонили, поднимая на уши всех знакомых. Они же приняли решение, что так продолжаться не может, и ждать еще несколько часов и вскрывать – это не метод. Что самое интересное, за столько лет жизни в Лондоне, они ни разу не столкнулись с британской медициной в таком ключе. Одно дело – ОРВИ, другое – срочная операция, да еще и в субботу. В какой-то момент они даже растерялись и в итоге позвонили русскому врачу, который сказал, чтобы меня срочно перевозили в платный госпиталь из этой больницы. За мной заново приехала скорая, уже из другой клиники, вот только эта отдавать меня отказалась: «Мы ей вкололи такую дозу морфия, что не имеем права отпускать. Она в наркотическом опьянении». Если честно, дальше было шпионское кино. Меня выкрали из больницы: когда медперсонал отвлекся, положили на носилки, быстро выкатили и засунули в машину. Я думала, такое только в Голливуде снимают.

Меня отвезли в другую больницу, где, естественно, сразу отправили на МРТ, чтобы посмотреть, что же случилось. Было уже 7 вечера, я потеряла счет часам моей пытки. После МРТ мне, наконец, вкололи что-то, что сняло боль, сделало ее не такой острой – терпимой.

После результатов МРТ врач бегом прибежал в палату. По его словам, меня привезли даже не вовремя, а с опозданием – меня надо было срочно оперировать и промедление было опасно для жизни. После третьего кесарева у меня образовались спайки, так что матка придавила кишечник, и я чуть было не стала инвалидом. Еще б чуть-чуть, и мне бы отрезали часть кишечника.

Я этого в своем забытьи не понимала. «Доктор, мне стало так хорошо, у меня прошла боль, может, вы ошиблись? Не режьте меня, пожалуйста, я вас очень прошу, вы мне сейчас располосуете весь живот, мне еще замуж выходить, нового мужа искать. Пожалуйста, не надо», – в полубреду произнесла я, и услышала голос Андрея: «Если нужно – режьте». Он шел откуда-то издалека. Я слушала этот голос и думала, что умерла. Открыла глаза, и правда он. Оказалось, что Галя позвонила Андрею с просьбой приехать в больницу, так как могли понадобиться его подписи на предоперационных документах. В стране я была все еще по его визе, как партнер, и в Лондоне официально он считался моим ближайшим родственником. Но Андрей не захотел ехать: «Я не могу. У меня вечером театр». Тогда Галя рассвирепела, сама поехала к нему, позвонила в дверь и сказала: «У тебя всего пять минут, чтобы одеться и спуститься. Жду в машине». Он лишь поэтому приехал – побоялся ее ослушаться, она может быть очень жесткой.

Когда я проснулась после наркоза, там были только мои подруги, Андрея не было. Он уехал, не дождавшись окончания операции. Он, в принципе, не дождался даже ее начала.

Через десять дней я выписалась из больницы. За все это время Андрей лишь однажды привез мне детей. Второй раз не захотел, отказав даже в такой малости. Мои подруги, у каждой из которых есть своя семья, сидели со мной, нянчились все это время. Моя соседка по Хэмпстеду Ира каждое утро готовила и привозила мне ту еду, которую разрешили врачи – после операции я долго сидела на строгой диете. Таня заботилась о моих детях. Другие девочки помогали во всем, практически не выходя из моей палаты. Это было тем более для меня странно, что рядом, недалеко от клиники, жил отец моих детей, с которым мы прожили вместе десять лет. И ему было совсем не интересно, что с нами происходит в этот тяжелый момент.