Подземелья Ватикана. Фальшивомонетчики - Андре Жид

Тут подошел официант переменить тарелки. Лафкадио отдал ему наполовину недоеденную, потому что в этот миг увидел нечто, от чего разом остолбенел: вдова, нежная вдовица, наклонилась в проход и живо, самым естественным движением, приподняла юбку, показав ярко-красный чулок и превосходной формы ножку.

До того нежданной была резкая нота в серьезной симфонии… Уж не сон ли это? Между тем официант принес новое блюдо. Лафкадио взял еду, посмотрел на свою тарелку – и то, что он увидел, доконало его.

Прямо перед ним, на самом виду, на тарелке, откуда-то с неба свалившаяся, безобразная, из тысячи узнаваемая… не гадай, Лафкадио: это запонка Каролы! Та, которой недоставало на второй манжете Лилиссуара. Сон уже становится кошмарным… Но официант стоит, наклонившись с подносом. Движением руки Лафкадио очищает тарелку, сбрасывая гадкую безделушку на скатерть, ставит на нее тарелку, накладывает себе много-много еды, наливает шампанского, тотчас выпивает и наливает снова… Ведь он весь день не ел; если ему спьяну мерещится… Но нет, то не была галлюцинация: он слышал, как запонка позвякивала на тарелке… Он приподнимает тарелку, забирает запонку, кладет в часовой карман жилета, щупает еще раз, убеждается: она там, в целости и сохранности… Но как узнать, откуда она попала в тарелку? Кто ее туда положил?.. Лафкадио смотрит на Дефукеблиза; профессор, низко опустив голову, с невинным видом ест. Лафкадио хочет подумать о чем-то другом, смотрит опять на вдову, но все в ее облике снова стало благопристойным и заурядным; теперь она ему кажется уже не такой красивой. Он хочет снова представить себе ее вызывающий жест, ее красный чулок – и не может. Пытается вообразить запонку на тарелке – и если бы сейчас не чувствовал ее в кармане, наверняка усомнился бы… А собственно, почему он ее взял, эту запонку? Ведь она не его. Этим инстинктивным, абсурдным жестом он признался! Выдал себя! Показал себя тому человеку, кто бы то ни был, и, должно быть, полиции: она ведь наверняка за ним следит, выглядывает его… Сам как дурак угодил прямо в грубую ловушку. Он бледнеет и сам чувствует это. Быстро оглядывается: за стеклянной дверью коридора никого нет… Но ведь кто-то сейчас мог же его видеть! Он старается еще хоть немного поесть, но с досады зубы у него не разжимаются. Несчастный! Он сожалеет не о своем страшном преступлении, а о неудачном жесте. А что же это профессор теперь ему улыбается?

Дефукеблиз все доел. Он вытер рот, поставил локти на стол и стал нервно теребить салфетку, поглядывая на Лафкадио; странная ухмылка блуждала по его губам; наконец он проговорил, как будто не мог больше держаться:

– Сударь, я осмелюсь попросить у вас еще немножко?

Он боязливо подвинул бокал к почти уже пустой бутылке.

Лафкадио, отвлеченный от своей тревоги и тем очень довольный, нацедил ему последние капли:

– Мне очень неловко, но больше нет… А хотите, я еще закажу?

– Тогда, я думаю, полбутылки будет довольно.

Дефукеблиз, уже заметно подшофе, потерял чувство приличия. Лафкадио, не боявшийся сухого вина и забавлявшийся простодушием соседа, велел открыть еще бутылку «Монтебелло».

– Нет-нет! Много не наливайте! – говорил Дефукеблиз, поднимая дрожащий бокал, наполненный для него Лафкадио. – Странно, отчего это мне сначала так не понравилось. Вот так мы часто боимся неизвестности. Просто я думал, что пью минеральную воду, вот мне и показалось, что у нее какой-то не такой вкус, как должен быть у минеральной воды, вы же понимаете… Вот и вам если бы вместо шампанского налили минеральной воды, вы бы выпили, думая, что это шампанское, и сказали бы: какой-то у этого шампанского не такой вкус!

Он смеялся собственным словам, потом перегнулся через столик к Лафкадио, который тоже смеялся, и вполголоса продолжал:

– Сам не знаю, почему я так смеюсь; должно быть, это ваше вино. Все-таки я подозреваю, оно не такое слабенькое, как вы говорите. Хе-хе-хе! Но вы доведете меня до купе, договорились? Да? Там мы будем одни; вы поймете, почему я неприлично себя поведу.

– В дороге это ни к чему не обязывает, – ответил Лафкадио.

– Ах, сударь! – тотчас подхватил сосед. – Если бы только знать, что все, что мы делаем в жизни, ни к чему не обязывает, как вы сейчас справедливо сказали! Быть уверенным, что все останется без последствий… Послушайте: вот я теперь вам это говорю, и это же совершенно естественная мысль, а думаете, я бы решился так вот напрямик это ляпнуть, будь мы с вами в Бордо? Я сказал «в Бордо» – дело в том, что живу я в Бордо… Меня там знают, уважают; я, правда, не женат, но живу себе спокойно, потихоньку; у меня видное место: я профессор юридического факультета – да-да, профессор сравнительной криминологии, это новая кафедра… Вы же понимаете, что мне там непозволительно, что называется, упиться, нет, так сказать, права на это, хотя бы разок случайно. Я должен жить респектабельно. Представьте себе, если какой-нибудь студент вдруг встретит меня в дым пьяным на улице! Респектабельно, да чтобы не было видно, что поневоле, – в том-то и закавыка; про меня не должны думать так: господин Дефукеблиз (это моя фамилия – Дефукеблиз) прекрасно умеет себя сдерживать. Надо не просто не делать ничего необычного, а еще внушить окружающим, что ты ничего необычного никогда не сделаешь, будь у тебя к тому все возможности, что не имеешь никакой необычности в себе, которая искала бы выхода. Не осталось ли еще вина? Капельку, дорогой мой сообщник, одну только капельку… Такого случая в жизни больше не будет. Завтра в Риме, на том конгрессе, где мы все соберемся, я встречу множество коллег – важных, дрессированных, степенных, чопорных, – таких же, как и я завтра стану, едва лишь опять надену ливрею. Люди порядочного общества, как вы или я, должны жить поддельной жизнью.

Ужин между тем заканчивался; официант шел между столиками, собирая плату по счетам и чаевые.

Чем больше пустел ресторан, тем громче звучал голос Дефукеблиза; выкрики его даже иногда пугали Лафкадио. Профессор продолжал:

– А если нас не будет сдерживать общество, что ж! Довольно родных и друзей, которым мы не хотим быть неприятны. Нашей нецивилизованной неподдельности они противопоставляют наш образ, за который мы лишь наполовину ответственны, который очень мало на нас похож – но до чего же неприлично, говорю я вам, выйти из него! В этот миг становится явью: я совершаю бегство из своего образа, покидаю себя… О головокружительное приключение! О гибельное наслаждение! Я вам не надоел?

– Вы мне интересны даже, на удивление.

– Я говорю! Все говорю! Как быть: даже пьяный, я остаюсь профессором, а этот предмет меня живо интересует… Но если вы уже поужинали – быть может, сделаете милость, возьмете меня под руку и поможете дойти до купе, пока я еще не совсем свалился. А то если еще немного посидеть, я, боюсь, уже и встать не смогу.

С этими словами Дефукеблиз рванулся вверх, словно преодолевая притяжение стула, но тут же плюхнулся вновь и, навалившись на убранный стол лицом к Лафкадио, продолжал тише и как бы доверительно:

– Вот мой тезис: знаете ли вы, как порядочного человека превратить в мерзавца? Довольно переместить точку забвения! Да-да, сударь: одна дыра в памяти, и проявляется неподдельное! Перерыв непрерывности, простой поворот выключателя. На лекциях я, конечно, такого не говорю… Но, между нами, как это хорошо для незаконнорожденных! Подумайте только: ведь само их существование – результат баловства, закорючки на прямой линии…