Заезд на выживание - Дик Фрэнсис

— Ну, это несравнимые вещи.

— Ладно, — заключил он. — Я бы посоветовал вам даже не пытаться предсказывать будущее.

Возвращаясь в контору позже тем же днем, мне казалось, что я лечу, как на крыльях. Гипсовую повязку носить было тяжело и крайне неудобно. Когда гипс сняли, показалось, будто я освободился от клетки, в которую, пусть и частично, был заключен.

Хирург предупредил, что мне придется пройти длительный курс физиотерапии, чтоб вернуть колено в прежнее состояние, так что от костылей избавиться не удалось. Зато какая же это радость иметь наконец возможность почесать там, где чешется, например внутреннюю часть бедра, или унять боль от давления на коленную чашечку.

Я, как кузнечик, бодро проскакал через секретарскую. Артур поднял на меня глаза.

— Как вижу, дела идут на поправку, — заметил он.

— Медленно, но верно, — согласился с ним я. — Хотя эту броню на теле придется носить еще шесть недель. — И я постучал по корсету под рубашкой.

— Так что раскладушка пока что еще понадобится? — с улыбкой спросил он.

Артур говорил о специальном кресле, которое я одолжил у друга, теперь оно стояло за моим столом. Спинка откидывалась, что уменьшало давление корсета на пах.

— Ну, пока что еще подержу, — со смехом ответил я. Раза два-три Артур заставал меня спящим в этом кресле, правда, было это в первые недели после возвращения из больницы.

— Там у вас почта. Еще одно письмо, доставленное лично, — сказал он, и улыбка моя тотчас погасла. — Принесли, как раз когда вас не было.

— А, хорошо, — сказал я. — Спасибо.

Тут Артур вдруг заглянул мне в глаза. Показалось, он вот-вот спросит, что это за письма я получаю. Но спрашивать он не стал, снова уткнулся в свои бумаги.

Я заглянул в свой почтовый ящик. Временно мне разрешили пользоваться ящиком в верхнем ряду, чтоб не приходилось нагибаться. И я увидел там узкий белый конверт стандартных размеров, в точности такой, как все прежние.

Я прямо кожей чувствовал, что Артур за мной наблюдает, а потому с самым небрежным видом достал конверт и сунул в карман брюк, прежде чем удалиться по коридору на костылях к своему кабинету. К счастью, двое других барристеров, с которыми я делил эту комнату, уехали в Манчестер, где работали на известный футбольный клуб. Там возник скандал в связи с неуплатой налогов несколькими ведущими самыми «дорогими» игроками.

Я уселся в свое откидное кресло, осторожно вскрыл конверт. И, как и прежде, нашел в нем сложенный пополам листок бумаги и фотографию. На бумаге — всего две коротенькие строчки, жирными заглавными буквами:

ПРОИГРАЙ ДЕЛО МИТЧЕЛЛА ДОЛЖНЫ ПРИГОВОРИТЬ На фотографии была Элеонор в голубом медицинском халате и таких же брюках, шла по тропинке от дома, где жила, к ветеринарной клинике в Лэмбурне.

Почему я должен чувствовать себя как марионетка, которую дергает за ниточки чья-то невидимая и неизвестная рука? Почему этот затаившийся в тени кукольник заставляет меня танцевать джигу? Мой дом, работа, отец, даже мои друзья неким непостижимым образом оказались зависимыми от него. Порой мне даже начинало казаться, что именно из-за него я упал тогда в Челтенхеме, но я тут же отвергал эту мысль, как совершенно абсурдную.

Я сидел за столом и вертел в пальцах снимок Элеонор. Если Джулиан Трент видел, как она кричит и машет мне рукой на ипподроме в Челтенхеме, как он узнал, где она работает, как удалось раздобыть эту фотографию?..

Фотография, фотография… Почему из головы у меня не выходит снимок, похищенный из дома Скота Барлоу в день его убийства? Почему заодно вор не взял и рамку? Если кто-то хотел хранить этот снимок у себя, почему не забрал его вместе с рамочкой? Разве только в том случае, если б она была какая-то особенная, узнаваемая. Но ничего такого в ней не было. Простая серебряная рамка для фотографий, такую можно приобрести в любом универмаге или ювелирном магазине.

Стало быть, снимок забрали затем, чтобы его уничтожить. Может, изображение на снимке и является ключом, указывает на истинного убийцу?

Я сидел, погруженный в размышления, и тут на столе зазвонил телефон.

Я с некоторой опаской поднял трубку. Но на другом конце линии раздался знакомый голос, я просто мечтал слышать его почаще.

— Что сказал врач? — первым делом спросила Элеонор.

— Сказал, что жить буду, — с улыбкой ответил я.

— Это хорошо, — протянула она. — Скажи, а как он считает, ты в состоянии пригласить меня сегодня пообедать?

— Он сказал, что это категорически противопоказано, — ответил я. — Что есть я должен только Дома, один. Это вопрос жизни и смерти.

— Что ж, тогда придется тебе распрощаться с жизнью, — со смехом заметила она. — Поскольку ты, солнышко, просто обязан повести меня сегодня «К Максимилиану», хочешь ты того или нет. Я хотел.

— Ну, как конференция? — спросил я ее. Она находилась на двухдневном международном симпозиуме по ветеринарии, проходившем в Лондонском ветеринарном институте.

— Скука, — ответила она. — Послушай, мне надо бежать. Сейчас начнется лекция о слепой кишке и ее роли при коликах.

— Звучит заманчиво, — сказал я.

— Что угодно, только не это, — ответила Элеонор.

— Ладно, договорились, у входа в ресторан в семь тридцать.

И не успел я даже попрощаться, как она повесила трубку. Я подумал, что Элеонор решила поехать на симпозиум лишь для того, чтоб провести ночь в лондонской гостинице и вечер со лигой в ресторане.

После моего падения в Челтенхеме мы виделись раза четыре или пять.

— Типичный случай, — заметила она, входя в палату вскоре после того, как я очнулся.

— Чем же типичный? — спросил я.

— Проторчала возле его койки в ожидании, когда он придет в чувство, почти три дня и три ночи. И на тебе, когда надо выходить на работу, тут он, бац, открывает глаза.

Я криво улыбнулся ей:

— Ты не обязана была… сидеть.

— Да, не обязана, — ответила Элеонор. — Но хотела.

А что, здорово, подумал я.

Она приходила ко мне еще два раза на той же неделе, пока меня держали в больнице Челтенхема. И помогла, когда меня перевозили домой, на Рейнло-авеню.

Сколь ни покажется странным, но первые две недели после выписки мне разрешалось лишь лежать плашмя на спине или стоять, причем абсолютно прямо. Сидеть можно не более нескольких минут в день, сказали врачи. Это сильно осложняло жизнь — поехать куда-нибудь на машине было невозможно. «Скорая» доставила меня домой на носилках, поднимался по лестнице я самостоятельно, поджав одну ногу и опираясь на костыли. Элеонор поднималась следом, страхуя меня от падения, чем еще больше затрудняла процесс.

В тот первый день дома она осталась ночевать у меня, в той комнате, где семь с половиной лет тому назад мы с Анжелой наклеили веселенькие обои с плюшевыми медвежатами, готовя ее как детскую к рождению сына. У меня так и не поднялась рука что-либо переделать здесь. И я понял, что с тех пор, как отец уехал после похорон Анжелы домой, Элеонор стала первым человеком, переночевавшим в моем доме за долгое время. И не то чтобы я так отбивался от гостей, просто ни разу не пригласил никого из них переночевать. С тех пор прошло много времени, и одновременно казалось: эти семь лет пролетели как один миг.