Альбигойские войны 1208—1216 гг. - Николай Осокин

Заметим, что папское распоряжение по поводу развода было сделано только месяц спустя после январской буллы Иннокентия. В ней Иннокентий действует в силу одних нравственных начал, попранных в его глазах. Папа не имел причины ждать наветов на Педро; он пока сочувствовал ему, как государю, как сюзерену, как другу Раймонда. Навет Лаворского собора только что составлялся в те дни. Но в следующий месяц все переменилось.

Беседы с лаворской депутацией создали у папы другое представление об арагонском короле. Феодосий, Вильгельм и им подобные обладали тайной склонять на свою сторону Иннокентия, всегда доверявшего им. Неизвестно, что происходило в тайных беседах папы с депутацией собора. Может быть, он лишь высказал недоверие к образу действий последнего, и легатов в особенности. Тогда тем более дурно, что под конец он уступил приносимым оправданиям; может быть, он заявил полное нерасположение к легатам, доносы на которых происходили довольно часто, – то ли еще хуже для него, что он, вопреки собственному убеждению, разразился угрозами по поводу короля, которому он прежде так сочувствовал.

Как бы то ни было, Иннокентий изменяет свое отношение к арагонскому королю и грозит ему отлучением за дальнейшее покровительство еретикам. Видимо, его снова сумели убедить, что ересь далеко не подавлена, что к ее одолению теперь даже требуется больше усилий, так как еретики, изгнанные из своих городов, разбежались и сосредоточились в одной Тулузе, сделавшейся теперь, по словам папы, клочком ереси, – оттуда альбигойцы могли оказать сопротивление, которое по настоянию легатов можно уничтожить только новым напором крестовых сил.

Иннокентий с согласия своего кардинальского совета предписывает арагонскому королю, ради его собственных интересов, ради его спасения, во имя божественной и апостольской благодати, оставить тулузцев и, пока те будут еретиками, не оказывать им ни совета, ни содействия, ни благоволения.

«Если они пожелают возвратиться в лоно единой Церкви, – пишет папа, – как нас уверяли посланцы твои, то мы дадим об этом наставление нашему почтенному брату Фулькону, епископу Тулузскому, человеку искренних мыслей и праведной жизни, который заслужил такую славу не только от соотечественников, но и от чужестранцев. Мы поручаем ему сообща с двумя легатами обратить к Церкви тех, кто пожелает того чистым сердцем и истинной верой и даст на то достаточные ручательства. Что же касается тех, кто упорствует во мраке заблуждений, то тот же епископ должен изгнать их из города за еретическую развращенность и конфисковать все их имущество, с тем чтобы они никогда не возвращались в Тулузу, или, по крайней мере, до тех пор, пока добрыми делами не покажут, что они истинные христиане, согласно правоверному исповеданию. Когда же этот город будет примирен с Церковью и очищен, то будет принят под покровительство апостольского престола, дабы впредь ни Монфор, ни иные католические бароны не угнетали его, а скорее защищали и помогали».

Свое мнение о преследуемых графах Иннокентий теперь решительно изменяет. Он говорит, что они действительно принесли много вреда Церкви и справедливо заслужили отлучения; прощение им можно дать лишь тогда, когда они чем-либо особенным, а не простой порукой, которая уже нарушена ими, докажут свое католичество. Устроить их дело поручается тому же архиепископу Нарбонскому, этого, по мысли Иннокентия, требовало доверие к его системе. Но то, что внутреннее недоверие к Арнольду продолжало существовать в Иннокентии, доказывается следующим распоряжением.

«Когда предварительные условия будут исполнены в доказательство их благочестия, – писал папа королю Арагона, – мы, согласно твоей просьбе, не преминем послать в те пределы нашего кардинала, легата “со стороны”, человека честного, осмотрительного и твердого, который, не уклоняясь ни вправо, ни влево, а идя по прямой стезе, подтвердит и одобрит все сделанное правильно, исправит и уничтожит заблуждение, который, наконец, выкажет полное беспристрастие как относительно всех феодалов, так относительно противной стороны».

Папа обещает тулузцам и графам продолжать войну с ними до тех пор, пока не искоренит среди них ересь.

«Мы не можем думать, чтобы ты, король, поступил вопреки нашим наставлением, ибо тогда ты понес бы тяжелый и неотвратимый ущерб, не говоря о негодовании Божьем, которое обрушится на тебя вследствие такого образа действий, и то, если бы мы даже желали, мы не могли бы щадить тебя, несмотря на всю нашу любовь к тебе, не могли бы отнестись равнодушно, вопреки интересам веры христианской. А сколь великая опасность угрожает тебе, если ты воспротивишься Богу и Церкви, во всем, что касается веры, и если ты пожелаешь воспрепятствовять успеху святого дела, ты можешь убедиться не только из прежних примеров, но видеть и на примерах, тебе очевидных». Последний намек на горькое положение Раймонда VI и гонимых феодалов резко заканчивал письмо[142].

Но дон Педро не смутился темного предчувствия, которое должно было запасть в его сердце с этой минуты. Он был готов к войне; рыцарство ждало его со всем нетерпением и боевым пылом, а сам король и не думал отказываться от нее. Он объявил поход. В чувстве светлой радости мчались арагонцы на подвиги, они не хотели верить в несчастье.

В то время, когда они переходили Пиренеи, Монфор перенес истребительную войну в пределы тулузские. Он опустошил дотла семнадцать феодальных замков окрест Тулузы. В Пюжоле, на два лье к югу от Тулузы, он поставил сильный гарнизон под командою Пьера де Сесси, которому первому должно было выдержать напор арагонцев. Сам же Монфор отправился в Кастельнодарри, где торжественно совершил церемонию посвящения в рыцари своего сына Амори. Ареной первых подвигов новопосвященного были выбрана Гасконь. Там с успехом действовал его дядя Гюи, которому на помощь теперь спешил Симон с сыном.

Отбытие главного воинства из католического лагеря давало графу Тулузскому надежды на успех. Раймонд выступил с целью отнять у католиков замок Пюжоль, из которого неприятель всегда и всячески мог беспокоить соседнюю Тулузу. Французские рыцари сопротивлялись отважно; но шаг за шагом, после кровопролитных схваток, они уступали осаждающим. Наконец Раймонд стеснил замок до крайности. Стало известно, что Симон и Гюи Монфоры спешат на помощь своим, и тулузцы стали напирать еще с большей стремительностью. Замок вынужден был сдаться при условии сохранения жизни гарнизона. Однако в пылу национальной и религиозной ненависти альбигойцы не сдержали условия, и в данном случае на Раймонда трудно возложить ответственность за это.

Пленных рыцарей и их вождей вывели из города; альбигойская армия стояла перед стенами взятого замка. Как только увидели французов, всякая дисциплина была потерна. Альбигойцы прежде всего кинулись на Пьера де Сесси и разорвали на куски вместе со многими рыцарями, остальные пленники с трудом были перевезены в Тулузу. Их хотели посадить в тюрьму и беречь для размена, но народ не допустил этого – толпа отняла их, и начались истязания. Многих привязывали к хвосту коней и пускали в поле, других просто вешали. Не осталось в живых ни одного француза, ни богатого, ни бедного, одни были повешены, другие погибли от меча. Шестьдесят самых славных рыцарей закончили жизнь мучительно и страшно.