Штамм. Начало - Чак Хоган

Гус потянулся к ножу. Его пальцы охватили черную узловатую рукоятку в тот самый момент, когда голый толстяк поднялся на ноги. Безумец стоял, прикрывая одной рукой рот, словно пытался что-то там удержать. Что-то шевелящееся. Кровь пятнала его толстые щеки и подбородок… кровь Феликса… а потом он двинулся на Гуса, вытянув перед собой другую руку.

Толстяк метнулся вперед – очень быстро, гораздо быстрее, чем можно было ожидать от человека таких размеров, – и резко толкнул Гуса в грудь, прежде чем тот успел среагировать. Гус упал, стукнувшись обнаженной головой об асфальт, и все звуки на мгновение исчезли. Он лишь увидел, как над ним неспешно плывут рекламные щиты Таймс-сквер, словно бы снятые рапидом… Вот на него уставилась фотомодель в одних лишь трусиках и лифчике… А вот ее место занял кто-то большой… Этот большой навис над Русом, загораживая весь мир… Он смотрел на Гуса пустыми, черными глазами, и во рту у него что-то шевелилось…

Мужчина упал на одно колено, выхаркивая из себя эту штуковину. Розовая и голодная, она метнулась к Гусу со скоростью языка лягушки, охотящейся на насекомых. Гус рубанул по штуковине ножом, потом еще и еще раз – так спящий человек сражается в кошмарном сне с неведомым чудовищем. Гус не знал, что это такое, – он хотел лишь, чтобы эта дрянь не прикасалась к нему, хотел ее убить. Голый отпрянул, заверещал, а Гус продолжал махать ножом, нанося удар за ударом в его шею, кромсать горло толстяка в клочья.

Потом Гус откатился в сторону, а голый толстяк встал во весь рост. Из его ран текла не красная кровь – это была какая-то белая жирная субстанция, более густая и блескучая, чем молоко. Толстяк оступился на бордюрном камне и повалился спиной вперед под автомобили.

Водитель пикапа попытался затормозить. Лучше б он этого не делал. Передние колеса перекатились через толстяка, а вот одно из задних остановилось точно на его голове, расплющив череп.

Гус с трудом поднялся на ноги. Голова еще кружилась после падения. Он посмотрел на нож Феликса, который держал в руке. На лезвии были белые пятна.

И тут кто-то врезался в него сзади, обхватил руки, снова повалил на мостовую, больно приложив плечом. Гус отреагировал, словно толстяк напал на него снова, – начал извиваться и молотить ногами.

– Брось нож! Брось его!

Гус сумел обернуться и увидел трех красномордых копов, а за ними еще двух, уже нацеливших на него пистолеты.

Гус выпустил нож. Позволил завернуть руки себе за спину, где на них защелкнули наручники. В его крови вновь забурлил адреналин.

– Теперь-то вы тут как тут, вашу мать!

– Перестань сопротивляться! – Один из копов с треском ткнул Гуса лицом в асфальт.

– Он напал здесь на семью. Спросите вон их!

Гус повернул голову.

Туристов и след простыл.

Толпа зевак тоже рассосалась. Остался только Феликс, который, оцепенев, сидел на краю островка безопасности, держась за шею. Один из копов – на нем были синие перчатки – подскочил к Феликсу и повалил, прижав коленом к асфальту.

А позади Феликса Гус увидел некий черный предмет, укатывающийся все дальше от островка безопасности. Это была его шляпа, с грязными деньгами под лентой внутри. Колеса проехавшего такси превратили шляпу в плоский блин, и Гус подумал: «Вот тебе и Америка…»

Гари Гилбартон налил себе виски. Семья – родственники с обеих сторон – и друзья наконец-то ушли, оставив в холодильнике остатки еды, принесенной в четырех контейнеpax, и корзинки для мусора, набитые салфетками. Завтра они вернутся к привычной жизни, а потом будут еще долгие годы рассказывать о случившемся…

Моя двенадцатилетняя племянница была в том самолете…

Моя двенадцатилетняя кузина была в том самолете…

Двенадцатилетняя дочь моего соседа была в том самолете…

Бродя по своему девятикомнатному дому в зеленом пригороде Фрибурга, Гари ощущал себя призраком. Он прикасался к разным вещам – к стулу, стене… и ничего не чувствовал. Жизнь потеряла смысл. Конечно, оставались воспоминания, они могли облегчить боль, но, скорее, грозили свести с ума.

Он отключил все телефоны, после того как начали звонить репортеры, желая узнать хоть что-нибудь о самой юной из умерших в самолете. Якобы чтобы добавить истории трогательности. Какая она была? – спрашивали они. Гари потребовался бы остаток жизни, чтобы написать один абзац о своей дочери, Эмме. И это был бы самый длинный абзац в истории.

Он в большей степени скорбел об Эмме, чем о Бервин, своей жене, потому что дети – наше второе «я». Он любил Бервин, но она… как бы просто погибла, и все. А вот вокруг маленькой умершей девочки его память крутилась, как вода, которая бесконечно утекала и никак не могла утечь в сливное отверстие.

Один из приехавших друзей, адвокат – за последний год он ни разу не побывал в этом доме, – увел Гари на несколько минут в кабинет. Усадил и сказал, что в самом скором времени он, Гари, станет очень богатым человеком. Такая юная жертва, как Эм, жизнь которой закончилась, практически не начавшись, гарантировала получение огромной выплаты в результате внесудебного соглашения.

Гари не отреагировал. Долларовые значки не запрыгали у него перед глазами. И этого парня он не выбросил из дома. Ему было все равно. Он ничего не чувствовал.

Несколько родственников и друзей предложили ему провести эту ночь у них, чтобы не оставаться одному. Гари убедил всех, что в такой мере нет никакой необходимости, хотя мысли о самоубийстве уже приходили ему в голову. Это были не просто мысли – твердая решимость, неизбежность. Но позже. Не теперь. И эта неизбежность действовала как бальзам. Только такое «соглашение» будет что-то значить для него. Но сначала предстояло кое-что сделать, а уж потом он поставит точку – после того как уладит все формальности. После того как построит в честь Эммы мемориальную детскую площадку. После того как учредит именную стипендию. Но до того как этот дом, населенный призраками, будет продан.

Он стоял посреди гостиной, когда раздался дверной звонок. Время было уже хорошо за полночь. Если это репортер, решил Гари, я наброшусь на него и убью. Вот так. Заявляться в дом, где скорбят, в столь поздний час. Да он просто разорвет пришельца на части!

Гари распахнул дверь, и бурлящая в нем ярость разом сошла на нет.

На коврике стояла босоногая девочка. Его Эмма.

На лице Гари Гилбартона отразилось изумление, и он медленно опустился перед дочерью на колени. Лицо Эммы напоминало маску – ни реакции, ни эмоций. Гари протянул к девочке руку – и заколебался. А вдруг при прикосновении дочь лопнет, как мыльный пузырь, и исчезнет навсегда?

Потом он все-таки коснулся ее руки, сжал тоненький бицепс. Ощутил материю платья. Дочь была – настоящая. И она была – здесь, рядом. Гари привлек Эмму к себе, обнял, прижал к груди.

Он отстранился, вновь посмотрел на дочь, откинул пряди волос с ее веснушчатого личика. Как такое могло быть? Гари окинул взором лужайку с легкой поволокой тумана, оглядел улицу, пытаясь понять, кто же привез Эмму.