Человеческая природа в литературной утопии. «Мы» Замятина - Бретт Кук

переписывает газетную статью. Он пытается убедить нас, что верит в начинания Единого Государства, но тут же сам себе противоречит, говоря, что к полету «Интеграла» и покорению космоса готовы «почти» все [140]. Д-503 изо всех сил старается употреблять местоимение «мы», но никак не может избавиться от привычки говорить о себе «я». В точности как доктор Стрейнджлав, персонаж одноименного фильма С. Кубрика, – бывший нацист, который тщетно пытается подавить позывы салютовать «Зиг хайль». Как мы уже отмечали, роман «Мы» начинается со слова «я» [139].

Стиль «Государственной Газеты» с ее трескучей риторикой и мессианскими претензиями, по-видимому, пародирует тон советских газет в первые послереволюционные годы [Barratt 1984:104–105]. Как ни странно, в объемных исследованиях «Мы» уделялось на редкость мало внимания отсылкам к современной роману действительности – текст рассматривался почти исключительно как предвосхищение последующих событий. Утопическая фантастика обычно пишется не о далеком будущем, а о близком настоящем, о тех самых обстоятельствах, в которых она создается. Лахузен, Максимова и Эндрюс выявили в нумерологии романа загадочные отсылки к Ленину и провозглашению им советской власти [Лахузен и др. 1994: 65, 77]. Они также сообщают, что петроградцы узнавали в звонке на обед в 12 часов дня ежедневный полуденный выстрел петропавловской пушки [Там же: 75]. Есть в романе и случаи игры, понятной лишь посвященным, едва ли доступной расшифровке другими читателями. Так, исследователи утверждают, что аудиториум 112 носит номер тюремной камеры, в которую автор трижды попадал в разное время после арестов [Там же: 83–84]. Конечно же, во время написания романа неприятности с правоохранительными органами были свежи в памяти Замятина: незадолго до начала работы, 15 февраля 1919 года, писатель был арестован ЧК, в его квартире был произведен обыск [Файман 1997: 79]. В имени S-4711 может быть зашифрован намек на одну из самых популярных в то время марок одеколона (кёльнская вода № 4711) [Gregg 1988: 65], или анаграмма даты спуска на воду «Св. Александр Невский» (в постройке которого принимал участие Замятин в 1916–1917 годах), или и то и другое (см. критическую оценку этих предположений [Лахузен и др. 1994: 9])[43]. Некоторые из этих скрытых смысловых связей могли оказаться непонятными даже современникам, тем читателям, на которых рассчитывал Замятин, пытаясь опубликовать «Мы» в СССР. Возможно, будь роман опубликован при новом режиме, мы бы больше знали о том, как в тексте отражены современные реалии. Другие формы присутствия исторического контекста вполне возможно декодировать. Так, трудно удержаться от вопроса, как бы отнесся советский читатель 1920-х годов к словам Д-503 о том, что необходимость почтовой цензуры излишне объяснять. Даже извещение, что на

Д-503 записался в качестве сексуального партнера нумер 1-330, должно пройти через Бюро Хранителей [171–172]. Д-503 также припоминает «беспорядочные, неорганизованные выборы у древних», вопрошая: «Строить государство на совершенно неучитываемых случайностях, вслепую – что может быть бессмысленней?» [230]. Несомненно, примерно так думали и некоторые большевики, когда в январе 1918 года отменили выборы в Учредительное собрание. Замятин, возможно, также намекает на то, что и сам Ленин тогда точно не знал, каким должен стать будущий СССР. Как и предполагали многие читатели, «сократовски лысый» Благодетель [283], похоже, направляет нас к Ленину, обладателю лысины, которого в ранней советской прессе часто сравнивали с Сократом [Barratt 1984: 114]. Стихи R-13 о тоске по оковам написаны «ведь о нас, о теперь» – это может относиться как к XXX веку романа, так и ко времени Замятина [178]. Юмор состоит отчасти в том, что, если бы Замятину пришлось объяснять эти слова, он мог бы объяснить их двояко.

Текст содержит немало насмешек над современной Замятину действительностью, как бы провоцируя читателя отвергнуть утопическое начинание того времени. Утопические произведения, в силу вышеупомянутой диахронической перспективы, вряд ли могут избежать сатиры в адрес времени, когда они пишутся. В представлениях Д-503 прошлое – по странной случайности, речь идет о начале XX века – «это так неправдоподобно, так нелепо, что я не выдержал и расхохотался вслух» [143]. В частности, его повергает в шок сексуальная жизнь «древних», не подчиненная централизованному планированию [148], – замечание, которое, конечно же, вызовет противоположную реакцию. С другой стороны, многие современники, вероятно, оценили бы едкие замечания Д-503 о фортепианной музыке Скрябина [150].

Самодовольные заявления Д-503 о превосходстве его утопического образа жизни лишь увеличивают пропасть между рассказчиком и читателем. Кого могут впечатлить абсурдные утверждения Д-503 о том, что красота соотносится с несвободой или что оседлость – высшая форма жизни, которая далась человеку не без труда, кто поверит похвалам Часовой Скрижали [141–142,147]? Насмешка тем действеннее, что в пользу каждого из диковинных утверждений Д-503 можно найти свои аргументы. Текст настолько искажает читательское ожидание, что мы можем и не воздать должного утопии.

Повествование Д-503 часто попросту абсурдно. Роман полон логических пробелов и ошибок. Почему Единое Государство намеревается завоевывать другие планеты, если оно еще не усмирило дикие народы, оставшиеся на Земле? Следующий уровень – это уровень несообразностей. Например, каким образом Д-503, глядя сквозь тускло-прозрачную Зеленую Стену, может увидеть, что у зверя по другую сторону желтые глаза [200]? Как можно маршировать по стеклянному тротуару? Алогизмы присущи и самому Д-503. Например, он так до конца и не понимает, что на уме у 1-330. Так, когда объявляется Операция по удалению фантазии у всех нумеров, он немедленно звонит ей, чтобы сообщить радостную новость, но в ответ получает многозначительное долгое молчание [259]. В одном случае Д-503 противоречит самому себе буквально в пределах половины страницы: вначале говорит, что он и 1-330 одинаковы, а несколькими строками ниже – что они совершенно разные [143]. Он заканчивает тридцатую запись мыслями о самоубийстве и начинает следующую со слова «Спасены!» [256–257]. В конце тридцать третьей записи он прощается с читателем строками, напоминающими внезапное окончание пушкинского «Евгения Онегина», но в начале тридцать четвертой наш герой по-прежнему с нами [268–269]. Почти то же самое происходит в конце тридцать восьмой записи, когда сразу после последнего разговора с 1-330 он в порыве эмоций письменно заявляет, что больше не может писать. А следующая, но не последняя запись снабжена подзаголовком «Конец» [289].

Все утопические произведения ведут свое происхождение от «Государства» Платона, так что они интертекстуальны по определению, – это убедительно показал Г. С. Морсон в книге «Границы жанра» [Morson 1981]. Чтение утопий непременно предполагает поиск отсылок к другим текстам. Благодаря С. Хойсингтон [Hoisington 1993] в «Мы» выявлено и детально аргументировано наличие «пушкинского следа»: в основном он связан с поэтом несколько африканской внешности, R-13, созданным по образу и подобию того, кого в России называют