Родной берег - Уильям Николсон

– Доброе утро, милый.

Ларри Корнфорд преклонил колени рядом с отцом в кармелитской церкви на Кенсингтон-Чёрч-стрит, бормоча знакомые латинские слова. Вокруг гудели голоса – скамьи были забиты народом. Впереди у алтаря зеленело облачение священника.

– Beato Michaeli Archangelo, beato Joanni Baptistae, Sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis et tibi, Pater…[13]

Эти имена Ларри помнил, точно имена лучших друзей. В положенном месте он сжимал кулак и покаянно бил себя в грудь:

– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa[14].

То не было чувство вины – лишь глубокое и успокаивающее ощущение единения. Месса всегда проходит одинаково, ее таинство знакомо с детства. Меняются храмы, священники приходят и уходят, но сам ритуал всегда один и тот же. И когда наступил черед освящения хлеба и вина: «Haec dona, haec munera, haec sancta sacrificia illibata»,[15] – священник в трепете перед таинством склонился над алтарем, осеняя крестным знамением хлеб и вино. Затем со словами: «Benedixit, fregit, deditque discipulis suis dicens, Accipite et manducate ex hoc omnes, hoc est enim corpus meum»,[16] – он встал на колени, поднял хлеб Святого причастия, и служка зазвонил в колокольчик. В этот момент ощущение чуда вернулось, и Ларри почувствовал, что все вокруг исполнено сверхъестественного. Ребенок, наученный видеть в мессе истинное, нескончаемо повторяющееся чудо, настоящее присутствие, явление Господа среди людей, до сих пор живет в глубине души и пробуждается в тот момент, когда священник поднимает хлеб причастия и запах ладана плывет над скамьями.

Позже Ларри встал вслед за отцом в очередь причастников и ощутил на языке тонкое, как бумага, печенье – гостию. Это тает во рту живой Господь. Ларри знал, что совершил смертный грех и не заслуживает причастия, но Господь и Его Церковь милосердны. Католическое воспитание Ларри соответствовало духу времени: просвещенные монахи учили, что великодушное сердце и справедливый разум Богу милее, чем слепое подчинение правилам. Вернувшись к скамье, Ларри встал на колени и, опустив голову на сцепленные руки, молил научить его, как сохранить верность Господу в той жизни, которую он избрал.

После мессы они с отцом вернулись в высотку на Кэмден-Гроув. За завтраком Корнфорд-старший сетовал на трудности компании: ему придется ехать на Ямайку и решать на месте накопившиеся проблемы.

– Боюсь, мы столкнулись с серьезным дефицитом поставок. Отчасти из-за сезона тропических циклонов. Отчасти из-за серьезной эпидемии пятнистости листьев.

– Мне казалось, «Тилапа» пришла в Эйвонмаут с полным грузом.

– Пришла, слава богу. – Отец со вздохом отхлебнул кофе. – Но в порту отправления фруктов осталось не так уж много. Мы всерьез подумываем о Камеруне. Кроме того, думаю, самое время заключать новое соглашение с министерством.

– Ты все еще заполняешь министерские склады?

– Все сто двадцать штук. Многовато, конечно. Но министерство до сих пор живет по законам военного времени.

– Ты встретишься в Кингстоне с Джо Кифером?

– Джо уже на пенсии. Но я рад, что ты его вспомнил, Ларри. Я так ему и передам.

Уильям Корнфорд задумчиво взглянул на сына:

– Знаешь, в нашем нормандском доме уже можно жить. Может, присоединишься ко мне летом? Для художника лучшего места не найти.

– Идея хорошая.

– Как дела, кстати? – Отец промокнул губы салфеткой. – С художествами и прочим.

– Точно не скажу, но я выкладываюсь по полной. Хотя в цифрах отчитаться не могу.

– И не нужно. Но ты счастлив?

– Да, папа. Я очень счастлив.

– Вот и хорошо, – улыбнулся отец. – Это ведь главное.

* * *

Ларри объяснил: он счастлив благодаря отцовской поддержке и надеется, что инвестиции вскоре начнут окупаться. Но правда была куда сложнее. Выбранная работа – Ларри называл ее работой по примеру учителя, стесняясь громких слов, – вызывала постоянное чувство неловкости. Как бы он ни выкладывался, но конечный результат почему-то никогда не удовлетворял. Да, сам процесс неизменно захватывал, поглощал целиком, но уверенности в собственном таланте так и не появилось.

Последние несколько недель он решил сосредоточиться на пейзажах. Заметив у любимых художников манеру повторять один и тот же мотив или работать в определенных географических областях, Ларри обратился к ландшафтам с церквами. Во-первых, это было удобно: колокольня, перерезая линию горизонта, создавала оптическую ось композиции. Главным, впрочем, было другое. Церковь служила своеобразным громоотводом наоборот – проводником сверхъестественного в картину. С однокурсниками он об этом не говорил. Те один за другим подпали под влияние Виктора Пасмора, привлеченные пиктографической геометрией, а то и откровенным абстракционизмом. Устояли немногие, среди них – Тони Армитедж, угрюмый парень и невероятно одаренный портретист.

– Геометрия! – с отвращением восклицал Армитедж. – Трусость, да и только. Людям страшно взглянуть миру в глаза. Они бегут от жизни.

Ларри соглашался: школа Пасмора казалась ему пуританской.

– Они кальвинисты от живописи: низводят все до элементарных форм.

Тем не менее его собственные работы крайне формализованны. Скажем, вид на церковь Святого Эгидия, открывающийся с верхних этажей здания колледжа. Башня из серого и белого камня разбита на три ступенчатых уровня: два куба и шестиугольная верхушка. По обе стороны от башни – заостренные серые черепичные крыши. Церковь построил Гилберт Скотт, а окно проектировал Рёскин. Впрочем, для Ларри все это превратилось в череду линий, устремленных вовне и вверх. Он пытался запечатлеть одновременно и церковь, и идею святого места. В процессе работы он сразу, безотчетно, понимал, какие линии важны, а какие – нет. И, накладывая затем оттенки серого, коричневого и белого, Ларри стремился заставить все эти цвета передавать свет таким, каким он сам хотел его видеть, ощущая, что пишет не столько каменные стены, сколько пространство, которое те вмещают.

Иногда он был так близок к этой простой истине, что кисть сама накладывала мазки. Объект – вот он. Вместо того чтобы запечатлеть его, он вскрывал его суть с помощью кисти. В такие моменты Ларри терял представление о времени и пространстве и работал до глубокого вечера.