33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Иванов медленно произнёс:

– Я вас понимаю! Вы нашли! Скорее всего, действительно, это имеет отношение к делу, но к делу-то этого никак не пришьёшь! Могли выдрать на раскурку и те, которые живут рядом со свалкой! Я правильно рассуждаю?

Яшка заговорил:

– А што, можа, и прав их благородие, я так кумекаю, – книженция этой девицы! На што ворам книжка, да ишо такая, тольки на раскурку да для отхожего места… А как же!..

Сорокин, услышав про «отхожее место», шагнул к Яшке, завыл и затряс кулаками над его головой:

– Какое отхожее место!?! Я т-тебя…

– Тиша, ваша благородия, тиша, охолонь… – Яшка с испуганным видом закрылся локтем.

– Успокойтесь, Михаил Капитонович! Что вы, в самом деле?

Сорокин в одну секунду понял, что и следователь и Яшка – оба правы. Ему в голову пришла только одна мысль – про раскурку, а Яшке с Ивановым ещё и другая.

– Чёрт!

– Вот именно что «чёрт!». – Глаза Иванова смеялись. – Так всегда бывает в начале любого расследования… Вы не волнуйтесь, просто сейчас пока слишком мало улик и нет подозреваемого… А обложка пусть будет, внесём в список, может, и пригодится! Вы вот послушайте, что мы с Яшкой придумали! И кстати, сколько вам ещё разрешено ночевать в конторе лесосклада, я это к тому, что есть здесь одна камера, как раз на такой случай!

На встречу с журналистом Михаил Капитонович шёл успокоенным – то, что придумали Иванов с Яшкой, действительно было интересно.

В холле гостиницы Сорокин спросил метрдотеля, и тот сказал, что журналист ждёт «в кабинетах».

– А вот и Михаил Капитонович, присаживайтесь! – Всеволод Никанорович занимал своим большим телом так много места, что кабинет показался Сорокину совсем крохотным.

– Ну-с, рассказывайте, как вы устроились в этой жизни?

* * *

Как расставались с журналистом, Михаил Капитонович не помнил. Ужин был обильный. Всеволод Никанорович, после того как выслушал короткую историю жизни в Харбине Михаила Капитоновича, также коротко изложил всё, что он знал об Элеоноре. Михаил Капитонович слушал его с затаённым дыханием, не смея перебивать вопросами. Однако рассказ журналиста был настолько исчерпывающим, что вопросов и не появилось. Всеволод Никанорович увидел, как обрадован Сорокин новостями, и для продолжения разговора поведал ему о своей идее написать поэму о еде и декламировал отрывки, при этом каждый из отрывков он сопровождал рюмкой водки, которая могла в могучее тело журналиста вливаться в неограниченных количествах.

………………………………………

Конечно, всему своё время,

Но правдою трудно нам жить.

Лишь сытыми можем мы зренье

На всё любопытно острить.

С стаканом раздавшись на креслах,

С кипучим довольством в груди,

С приятною тяжестью в чреслах

На мир ты теперь погляди…

А Михаил Капитонович своих сил не рассчитал.

* * *

Он стоял на тротуаре, вокруг громоздились слабо светившие окнами дома, которых он не узнавал. Он посмотрел направо, потом налево, потом повернулся кругом, пошатнулся и опёрся рукой о шершавую стену. Он не понимал, с какой стати у него в голове вертелось: «С стаканом раздавшись на креслах…» – мозг сам что-то декламировал, и тут Михаил Капитонович вспомнил грузную фигуру напротив – раздавшуюся в креслах. «Это этот… – Он забыл фамилию, она вылетела из головы. – Ну как его?» Он нашарил в кармане папиросы, спички и попытался закурить: «Иванов! – вспомнил он. – Нет, Ива́нов… У него ещё лёгкая фамилия и трудное имя… А кто это сказал: «лёгкая фамилия и трудное имя»?.. Кто-то это сказал… про Ива́нова…» Ветер задувал огонь, Михаил Капитонович поворачивался, его шатало, он схватывался за стену дома и снова пытался зажечь спичку.

– Што, барин! Куда тебе? – вдруг услышал он.

Михаил Капитонович спрятал спички, передвинул в угол рта незажжённую папиросу и попытался вглядеться, кто это его окликнул и его ли, для этого он опёрся спиной о стену дома.

– Куда? А в тюрьму! – почему-то сказал он, хотя ему надо было в контору, он мог в ней ночевать ещё две ночи.

– Прямо-таки в тюрьму? – Кучер, сидевший на козлах пролётки, помахивал хлыстом. – А можа, не в тюрьму, а ищо куда? Што ж сразу в тюрьму-то?

– А и в тюрьму! – упрямо выговорил Михаил Капитонович. – А почему не в тюрьму?

– А можа, ишо куда? Где женка-та ждёт? Не в тюрьме жа!

Михаил Капитонович снова нашарил спички. Он пытался понять, почему этот… как его… его не понимает…

– Ладно, барин, коли тебе в тюрьму, то давай топай! Мне туда покеда не по дороге!

Кучер махнул кнутом, пролётка тронулась, и Михаил Капитонович проследил за ней взглядом. Он увидел, что метров через тридцать она остановилась, в неё кто-то сел и дальше она исчезла в темноте.

Сорокин просыпался тяжело, потому что всё время с кем-то разговаривал. Разговор был трудным, он кому-то что-то доказывал, ему не верили, и он продолжал. Те кто-то, кому он доказывал, менялись, они были неуловимы, и вдруг он проснулся и сел. Разговор прекратился. Он потёр глаза и стал искать часы. «Кукушка» висела на стене справа. Время было без десяти двенадцать. «Ночи или дня?» – подумал Михаил Капитонович. В окне на улице было светлее, чем в конторе, и он понял: «Дня!..» Он снова лёг, укрылся пальто и попытался вспомнить, что было вчера вечером. Это было сложно, поскольку в памяти образовались провалы. Однако он вспомнил, что после свалки пошёл к следователю, там показывал обложку найденной книги, ещё там был Яшка… Яшка тёрся к нему и пытался извиниться за то, что «кунал»… Потом был журналист… Он вспомнил, как они ужинали, и почувствовал голод. И вдруг ему в голову пришло когда-то давно услышанное о том, что на ночь слишком много наедаться нельзя, что от этого утром хочется есть ещё больше. «Кто это сказал?.. – попытался вспомнить он. – А ещё «лёгкая фамилия и трудное имя»…»

Он рывком сбросил пальто и снова сел: «Это же леди Энн… Элеонора… тогда… на санях… Она сказала: «лёгкая фамилия и трудное имя»! Это она ведь про Ива́нова! И правда, фамилия Ива́нов – это легко; а имя Всеволод Никанорович, конечно, это трудно! Вот!» – И у него всплыл весь вчерашний вечер. Вдруг ему показалось, что он услышал крики чаек, он прислушался: «Чёрт, не может быть – это же далеко! Какие они противные!» Он вспомнил возникшее у него вчера неприятное ощущение, когда увидел разгуливающих и летающих на свалке чаек. Раньше эти птицы всегда представлялись ему парящими над белыми бурунами синих морских волн, как символ далёкого и романтического чего-то, какой-то непостижимой свободы, а оказалось… Он прислушался, но вокруг было тихо.

«Померещилось!»

Михаил Капитонович накинул пальто, сунул в сапоги босые ноги и выбежал «до ветра».

«Бр-р-р! Какая холодина!» – подумал он, когда вернулся.

Есть было нечего, и он вспомнил позавчерашние колбаски Давида Суламанидзе и тут же снова то, что вчера они ели с журналистом.