33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич

Сорокин вспомнил, как позавчера ему предлагал услуги извозчик и он с ним так в точку пошутил про тюрьму.

– И вас подожгли, но не захотели до смерти, а только попугали! Понимаете? Клок-то сена, могли и побольше… и с окном бы решили… Сорокин кивнул.

– Понятно, что в гостинице у них есть наводчик! Может быть, и не в одной. Понятно, что кто-то навёл их и на Григорьеву, и на англичанку… – Иванов на секунду остановился. – Надо бы найти эту Дору или Дарью… прежнюю, уволенную горничную, Понимаете, о чём я? Надо дать телеграмму англичанке… Составите?..

Сорокин снова кивнул, и у него на душе посветлело – он будет писать Элеоноре.

– …И завтра отнести телеграмму в консульство. Понимаете, о чём я говорю?

На том вроде разговор и был кончен, но Михаил Капитонович чувствовал, что пока не кончен. А Иванов всё расхаживал между столом и стеной.

– Там, в Охотске, я, сударь мой, – он говорил так, как будто бы исповедовался, – принял православие. И мучаюсь – к своим не тянет, а другие, чуть было не сказал – чужие – не очень-то принимают. Вот так и живу-мыкаюсь! Что вы на меня так смотрите?

Сорокин пожал плечами.

– Вы, кстати, можете звать меня Илья Михайлович, так и крещен был – Ильей. Удивляюсь, как только Яшка моё настоящее имя умел выговорить, это при его-то просторечии и косноязычии. Всё говорил, что – библейское. – Иванов достал из ящика стола деньги. – И вот! Это моё мес ячное жалованье… Китайцы нашелестели… На похороны Якова в субботу не пойдем, я туда людей отправлю, пусть посмотрят и запомнят, кто там будет. Коляску я выкупил, а коня выговорил у начальника управления полиции отдать сыновьям Якова, а то им совсем жить не на что. В субботу Якова отпоём в Иверской, и сами отопьёмся. Не возражаете?

– А вы? Вы где ночуете? – вдруг спросил Сорокин.

– Есть одна дама сердца! И давайте-ка я позабочусь о вашем ночлеге, вовремя сгорела ваша контора. А про камеру я вам уже говорил, я попросил, чтобы она замыкалась изнутри, вот ключ.

В субботу они причастились и исповедались в Иверской церкви, оставили деньги на помин души почившего раба Божия Якова и на свечи, сели в полицейскую карету, и Иванов сказал:

– В «Сливу».

По дороге молчали. Сорокин не знал, что такое «Слива», и смотрел вперёд, Иванов смотрел куда-то в сторону. Из церкви они выехали на Офицерскую, потом свернули на Участковую, а когда повернули направо на Мостовую, Сорокин заволновался: по Мостовой за железнодорожными путями был китайский пригород Фуцзядянь. Михаил Капитонович стал вертеться и оглядываться.

– Не переживайте, Михаил Капитонович!.. Видите, не получается у меня с вами – просто Миша… Мы, сударь мой, там долго не засидимся, надо опросить людишек, которые были сегодня на похоронах у Якова, так что… Хотя вам волноваться не о чем, вы не сможете проспать на работу или опоздать, всё одно ночуете в тюрьме. Кстати, как вам? Я так и не спросил!

Определил в камеру и не поинтересовался!

В зале шумной и неопрятной китайской харчевки «Цветущая слива», куда они приехали, они неожиданно увидели вдребезги пьяного Гвоздецкого, тот глянул на них, но не узнал или сделал вид, что не узнал.

Когда сели за стол, Иванов с сожалением сказал:

– Не жилец Николай Николаевич! Разуверился! За́пил, а раньше в рот не брал, говорил, что его здоровье надобно Родине. Так и говорил «Родине» с большой буквы. А зря, в Киеве у него семья, мог бы и позаботиться.

Сорокин помнил эту харчевку, мимо которой ходил десятки раз. В Фуцзядяне это место считалось предпоследней ступенькой перед тем, как оказаться окончательно записанным в списки ночлежников. Он воспринял слова Иванова о Гвоздецком равнодушно и сам удивился этому, только подумал:

«Вот бы Штин увидел!»

* * *

Элеонора вышла из гостиницы. Она была взволнована, только что консьержка передала ей письмо от Антона Ивановича Деникина.

Уже прошло два месяца с того момента, как 31 августа в Харбине она села в поезд Пекин – Москва. При прощании получила от Всеволода Никаноровича Ива́нова – про себя она звала его на манер американских индейцев «Трудное Имя» – адреса вождей Белого движения и других известных русских, оказавшихся в эмиграции: великих князей Романовых, князя Юсупова, графа Шереметева, философа Булгакова, генералов Деникина и Врангеля, эсеров Керенского и Церетели. За две недели езды из Харбина до Москвы она написала им письма и на московском вокзале отдала на почту.

Сегодня в Париже, в последний день пребывания во Франции, куда она добралась всего три дня назад, она получила первый ответ. У неё подрагивали пальцы, она, не отводя глаз от конверта, пыталась его вскрыть, а надо было всего лишь снять перчатки, и у неё невольно вырвалось: «Чёрт!» Водитель таксомотора притормозил и поехал медленно, он и до этого ехал не быстро. В Париже Элеонора поселилась в девятом округе, недалеко от театра «Опера́», в маленьком пансионе на улице Бержер. Она закончила дела и сейчас ехала на вокзал Сен-Лазар: поезд до Кале отходил через час. Она посмотрела на шофёра и увидела, что тот повернулся вполоборота и из неудобного положения с переднего сиденья смотрит на неё. Она удивилась.

– Мадам говорит по-русски, мадам из России, мне не послышалось?

Элеонора всё поняла и улыбнулась.

– Мисс! – поправила она. – Я из России, но я англичанка! Мисс Элеонора Энджи Боули. А вы русский?

– Да! С вашего позволения – поручик Сорокин, мисс Боули!

Элеонора вздрогнула:

– Как вас зовут?

– Аркадий Сорокин, мисс Боули! Вам на поезд?

– Да… господин Сорокин… отправляется через час!

– Успеем, мисс Боули, не стоит беспокоиться! – сказал водитель и прибавил скорости.

Элеонора забыла про письмо и сидела ошеломлённая. В темноте она не видела лица шофера, но ей казалось, что за рулем сидит совсем молодой человек, свежий такой, и почему-то он представлялся ей румяным, как с мороза.

– А вы… у вас есть… остались родственники в России? – спросила она и боялась услышать ответ. – Вы не из Омска?

Шофер заулыбался, она это видела, хотя и на улице, и в салоне автомобиля было темно.

– Нет, мисс Боули, я из Таганрога. А в России остался мой старший брат. Мы расстались в двадцатом, в Крыму. Правда, он уже в могиле, и я его давно не видел.

В поезде Элеонора долго не могла успокоиться. Она сидела в просторном купе, две её соседки напротив дремали. Через стеклянную дверь из коридора лился желтоватый свет, и иногда проходили пассажиры и проводники.

Когда неожиданно она получила письмо от Антона Ивановича Деникина, в последний момент, когда покидала гостиницу, у неё возник план: пока она будет ехать в Кале, она его прочитает и постарается ответить, а в Кале отправить, чтобы получить ответ как можно быстрее, уже в Лондоне. Но после неожиданного разговора в такси у неё опустились руки. Она очень хорошо помнила того Сорокина, «поручика Мишю». Он исчез. Она долго болела, несколько месяцев. Каким-то чудом её в Чите нашел журналист Ива́нов и очень помог. Она спрашивала его о поручике, удивительно, что он его помнил, однако в суете постоянно перемещавшихся войск найти кого-то было сложно. Всю весну продолжались бои с красными, и только летом она смогла уехать в Маньчжурию. В Харбине тоже была неразбериха – прибыло столько беженцев и они так плотно стали обживать вокзал, запасные пути, прилегающие к железной дороге районы и пустыри, что даже пытаться про кого-то что-то узнать было бесполезно. Осенью, когда красные «продавили читинскую пробку», Элеонора узнала, что эшелоны с каппелевцами вот-вот прибудут в Харбин. Потом оказалось, что они проехали Маньчжурию насквозь и уже в Приморье влились в остатки белых войск, и надо было забывать про этого поручика – вероятность того, что человек, не выходивший из боёв, а ей это представлялось именно так, не будет убит, не умрёт от ран или от болезней, была крайне мала. А ещё некрологи, каждый день несколько десятков, а хуже этого – слухи. Когда в октябре 1922 года белых окончательно разгромили в Приморье и только небольшие группы смогли пробиться в Маньчжурию, она поняла, что эпизод её жизни, в котором присутствовал этот юный русский, стал прошлым.