Метресса фаворита. Плеть государева - Юлия Андреева

— Водки не желательно-с, — поёжился Псковитинов.

— Что так? Не любите? Или, может, хворь?

— Просто не завёл привычки. — Александр Иванович отпил вина, это было бордо.

— Алексей Андреевич нынче скорбит, но скорбит уж слишком долго. С его темпераментом недалеко до греха. — Клейнмихель подцепил вилкой кусок и кивнул адъютанту. Тот быстро метнулся к красавицам и вернулся от них с подносом ещё тёплых пирогов, накрытых вышитым полотенцем. — Берите, берите, я люблю, когда по-простому.

— Понимаю. Я был на похоронах. — Псковитинов вспомнил безобразную сцену в церкви, как Аракчеев бросился на гроб и как затем ему останавливали кровь.

— Вот именно. — Клейнмихель понимающе кивнул. — Вообще, Алексей Андреевич — человек дела. Служба — его жизнь. Нынче же в военные поселения его не допросишься. Уже и государю отписал, передаёт дела Эйлеру и Муравьёву. А сам куда глаза глядят... Да-с. Задачка. Для него, дражайший Александр Иванович, жизнь без любимого дела — смерть. Ему работать нужно от зари до зари, тогда выкарабкается. А как заставишь? Приказ? Я тоже думал, коли государь потребует... Нет. Определённо нет, тут нужно, чтобы сам вырвался, так сказать, из плена иллюзий, чтобы изнутри.

Псковитинов ковырял рыбу, наблюдая за сменой чувств, происходящей на красивом лице Клейнмихеля.

— Он ведь на дуру эту, экономку свою, уже просто молится! Считает её чуть ли не святой. А другой дурак — Фотий, ему в этом деле подпевает. А я вот что вам скажу, ну, построит он часовню в её честь, так из этой часовни его опосля, поди, ломовыми лошадьми, волами уже не вытянут. Так и угаснет во цвете лет, лёжа на её треклятой могиле. Нет, лично я ничего не имею против любви, страсти, преданности, но чтобы так... Заживо хоронить себя... Вот вы, Александр Иванович, можете мне положа руку на сердце сказать, действительно Анастасию зарезали, чтобы его сиятельство веру в себя потерял? Чтобы скорбел, молился и обо всём забыл? Чтобы добрейший государь, благословение отчизны, без своей правой руки остался? Неужели так уж ценна была эта чёртова баба?

— Не думаю, что кто-нибудь из дворовых людей способен плести столь сложные заговоры. — Псковитинов поёжился, снова прикладываясь к ароматному вину, слишком хорошему для здешних мест. Не исключено, что генерал привёз пару корзин, полных такими же бутылочками, с собой из Санкт-Петербурга.

— А вот Алексей Андреевич считает, что их подстрекали особы куда более влиятельные. Тот же Мусин-Пушкин. Что вы скажете?

— Вы сами только что говорили о нынешнем душевном состоянии Алексея Андреевича, — начал он вкрадчивым голосом. — Если желаете моё мнение, то напрасно господин губернатор завёл дело на Мусина-Пушкина и Лялина. Кстати, оно помещено в отдельное делопроизводство или вместе с другими?

— «Об умышленном ходатайстве за преступницу Константинову», — по памяти процитировал Клейнмихель.

— Не думаю, что мелкий чиновник, такой как Иван Петрович, хотя бы раз в жизни удостаивался приглашения в дом его сиятельства, откуда ему знать Минкину? Да и вообще, худшего заговорщика, чем Мусин-Пушкин свет не видывал! Он и из армии в своё время ушёл, чтобы ухаживать за дядей-опекуном, теперь же его главная задача — получить наследства со всех своих престарелых родственников, а затем окончательно уже отойти от всяких дел, засесть в деревне и трудиться уже исключительно на благоустройство своих земель. Если хотите моё мнение, то милейший Иван Петрович Мусин-Пушкин, в своей невинности и неопытности, просто пытался избежать досадной ошибки, нарушить закон, согласно которому беременные женщины избавляются от телесных наказаний. Ну, увидел он бабу поперёк себя шире, решил, что та брюхата. Так он же не медик, да и не каждый, доложу я вам, доктор с дипломом, способен на глаз определить наличие беременности. — Он вздохнул, наблюдая за выражением лица Клейнмихеля.

— Но если не было заговора, отчего же Лялин сразу же не приказал провести медицинское освидетельствование Дарьи Константиновой? В ваших речах явно слышится желание заступиться за ближнего, а вот логики, увы, маловато, — погрозил ему пальцем Клейнмихель.

— Не проверили сразу, потому что... — Псковитинов глотнул ещё вина. — Да потому что у нас ничего с первого раза не делается. Вместо того, чтобы, получив рапорт, тут же пригласить к Константиновой доктора, Лялин счёл необходимым прежде обратиться за разрешением на осмотр к вышестоящему начальству, а то... как бы чего... В общем, у нас не дело делают, а бумажки туда-сюда перекладывают. Один Алексей Андреевич нормально и работает. Работал. — Следователь притворно закашлялся, но удар достиг цели. Клейнмихель думал над услышанным.

— Бюрократия — это мне понятно. Вот истинный бич России. Относительно Алексея Андреевича вы тоже в точку. Спасибо за прямоту. — Он задумался. — Скажите тогда мне вот так же на полном откровении, как мне спасать Аракчеева? — Голос Петра Андреевича при этом предательски дрогнул. — Думали, в Свято-Юрьевском монастыре у святых икон ему полегчает, да, поди, ещё хуже стало, молится своему идеалу, делами не занимается, письма неделями лежат не распечатанными, в военных поселениях недовольство, того и гляди — бунт. Уже сколько раз устраивали смуту, народец ведь он как, пока силу чувствует, сидит смирно, но только дашь слабины...

— Вы хотите совета от меня? — Псковитинов вытер рот салфеткой. — Что же. Тогда первым делом выслушайте моё мнение относительно заговоров против Аракчеева. — Он откашлялся. — Не спорю, против такого великого человека, как Алексей Андреевич, мог быть не один, а сто, тысяча заговоров, но в данный момент ничем подобным и не пахло. Потому что кем это нужно быть, чтобы додуматься через убийство какой-то там экономки добиться полной деморализации самого Аракчеева? Вот вы, насколько мне известно, его сиятельство много лет знаете. Его привычки, пристрастия... Вы бы могли предположить подобный исход?

Клейнмихель отрицательно замотал головой.

— Вот именно! — торжествовал Псковитинов. — И никто бы не предположил, ни Фотий, ни Жеребцов, ни даже его императорское величество. Потому все так и потрясены нынешними событиями, что наперёд предсказать подобный срыв невозможно. Отсюда вывод — убийство Минкиной — обыкновенное и бытовое. Чрезмерно жестокое — признаю, но всё же никак не правительственный заговор. В подстрекание Константиновой, я ещё поверю, что муж её это дело был готов щедро оплатить. Но только все эти действия, я имею в виду и отравления Настасьи Фёдоровны, и последующее — всё это было направлено против неё одной. Никто на следствии ни разу не сказал, что его сиятельство тоже мог откушать отравленную еду, они даже травили её, пока граф был в Петербурге. — Псковитинов взглянул на Клейнмихеля, и тот был принуждён кивнуть ему в знак согласия. — Теперь по второму вопросу — как спасать Алексея Андреевича. Лекарство бывает горьким и сладким. Сладкие речи Фотия он уже послушал — не помогло. Мой вам совет: попробуйте горькое. Говорите, он молится идеалу? А вы разбейте, развенчайте этот его идеал. Докажите, что Минкина — никакая не святая, а самая настоящая... — Псковитинов не мог подобрать приличных слов. — Ну, ну, вы же читали протоколы. Как она издевалась над своими людьми, как голодом их морила, секла, детей отбирала, как она Синявского и Ухватова довела до самоубийства, как... — Он задумался, борясь с желанием рассказать всё как есть и заранее страшась возможных последствий. — Да она даже ребёнка ему... — Он не сумел произнести вслух имени Аракчеева. — Родить не смогла. Забрала младенца у крестьянки Лукьяновой. Я объявил последнюю вместе с мужем в розыск. Найдём, специально сравните черты Михаила Шуйского и мужа этой самой графской няньки, Парфёна. В деле у меня и портретец имеется, но когда вживую, оно уже без сомнений. Она... — Псковитинов с внезапным ужасом уставился на внимательно следящего за каждым его словом Клейнмихеля. Стоящий тут же адъютант, без сомнения, на суде будет свидетельствовать против него, подтвердив каждое слово против графской любимицы и ребёнка, которого Аракчеев считает своим.