Метресса фаворита. Плеть государева - Юлия Андреева

— Но... — Псковитинов напряжённо думал. — Три дня уже потеряли, а теперь, что же, ещё две недели тут дурака валять? Как вы считаете, Пётр Петрович?

— Я бы тогда домой съездил. В Ям-Чудове расследование прекращено, но я бы эти две недели лучше, в самом деле, с дочерью провёл. Отец у меня там сейчас живёт, его бы тоже проведать нелишним было. — Он вопросительно покосился на Псковитинова, но ответил Клейнмихель:

— Ждать здесь — только время терять. Тем более что не далее как сегодня губернатор прислал мне письмо, прося отпустить Александра Ивановича в Великий Новгород. Проблема у них там с этими... — он покраснел до корней волос, — заговорщиками.

— Иван Петрович заболел? — невольно возвысил голос Псковитинов.

— Согласно моим сведениям Мусин-Пушкин в добром здравии, губернатор требует вас, дабы поручить продолжить расследование дела об убийстве Анастасии Фёдоровны.

— Что за дичь? — Александр Иванович казался озадаченным. — Он же меня сам и отстранил.

— Тогда отстранил, а теперь прямо требует. В связи с вновь открывшимися фактами о влиянии на следствие заговорщиков из дворянского сословья, — по памяти процитировал Клейнмихель.

В тот же день Псковитинов и Корытников отправились в Ям-Чудово, где, забрав вещи и своих людей, тронулись в путь на двух экипажах.

В новгородской Уголовной палате после казни первой партии осуждённых творилось что-то неописуемое. Бывший управляющий мирским банком, а ныне арестованный по делу об убийстве Шумской, Семён Алексеев, страстно спорил с судейскими, снабжая свою пламенную речь цитатами из статей закона и весьма грамотно доказывая неправомочность своего ареста. В частности, ему вменяли в вину то, что его жена — Дарья Константинова — принимала от горничных барыни на хранение яд, которым в результате Шуйская действительно была отравлена, о чём Алексеев будто бы не знал.

— Да как я мог это знать? — с пеной у рта доказывал бывший банкир. — Да нетто мужья, когда роются в вещах своих жён? Да у неё на трюмо каких только коробочек, баночек, мазей, помад да притираний нет. Как вы себе представляете, я должен всё это пересмотреть, перенюхать или, упаси бог, себе на рожу намазать? А вы, господа судьи, чай, все женатые, вы на столиках своих благоверных часто роетесь? Пудры, духи пользуете? Вот и я тоже.

— Отчего же, имея жену-заговорщицу, вы не донесли графу о планируемом заговоре? — не слушая подсудимого, вопрошал прокурор.

— Как человек может доложить то, о чём не знает? — парировал Алексеев.

— А не потому ли вы не доложили, что сами были участником вышеупомянутого заговора?

В результате в приговор вошла следующая формулировка: «Если бы он не участвовал во всём этом, то, конечно бы, донёс о том графу Аракчееву».

Суд так и не смог получить признательных показаний от Алексеева, но это не помешало приговорить последнего к девяностам ударам кнутом, после чего на него должны были набить кандалы и отправить к месту его вечной ссылки — в Тобольск.

Псковитинова к допросам крестьян не допускали, так как ему предстояло, по мнению Жеребцова, распутать более серьёзный и заслуживающий пристального внимания суда заговор, в котором участвовали лица дворянского сословия, реально служащие в суде, а следовательно, продолжительное время вводящие своим примерным поведением в невольную ошибку относительно их подлой сущности высокое начальство.

Поэтому ещё до приезда Псковитинова Жеребцов догадался отправить в отставку непосредственных начальников Мусина-Пушкина и Лялина, последние находились теперь под домашним арестом, но могли по первому требованию губернатора быть препровождены в узилище.

Проклятый заговор собирал всё больше и больше участников.

Теперь перед Псковитиновым стояла новая и весьма странная для следователя, практически закончившего это дело, задача: заново исследовать всё дело, поскольку появились веские основания полагать, что коварные Мусин-Пушкин, Лялин, Линьков и покойный Камаринов, имея возможность и допуск к следственным документам, реально влияли на ход расследования.

— Как влияли? К каким бумагам? — опешил Александр Иванович. — Ну, Линьков, ладно, секретарь суда, а Лялин? А Камаринов, царствие ему небесное, эти ведь из острога не вылезали. Разве что на заседание суда, но да ведь это от чрезмерного усердия и редкого радения по службе! Что же до Мусина-Пушкина... — Псковитинов внезапно осёкся, вспоминая, как сам же посылал приятеля в Грузино, забрать документы Настасьи Фёдоровны.

— Я понимаю ваше искреннее возмущение, — по-своему расценил вспышку следователя губернатор, — но факт остаётся фактом. У них были возможности и связи. — Впрочем, я вполне могу допустить, что Мусин-Пушкин или исправник Лялин и не испытывали личной неприязни к его сиятельству и его окружению, поэтому необходимо выяснить, чьи повеления они выполняли? От чьего имени действовали? Полагаю, что в скором времени нам ещё предстоит встретиться с истинными заговорщиками, в столице... — Он мечтательно поднял очи к небу.

Всё начали точно с чистого листа, допрашивая оставшихся в остроге крестьян и то и дело вызывая на допросы уже отчаявшихся когда-либо выбраться на свободу дворян. Псковитинов разрывался на части, пытаясь любым путём выгородить Мусина-Пушкина, Лялина и Линькова, у последнего дома осталось двенадцать детей! Так что в конце концов Псковитинову пришлось сдаться и без боя уступить разбор дел подследственных крестьян другим следователям. Корытников составлял отчёт относительно поджога и покушения на жизнь своего отца, и Александр Иванович счёл за благо не привлекать его без серьёзной необходимости ещё и к этому делу.

Впрочем, он знал, что главный доносчик в Грузино — кухмистер Иван Аникеев, за верную службу Анастасии Фёдоровне был избавлен судом от телесных наказаний. При этом суд учёл и то, что Аникеев давал чистосердечные показания против собственной дочери. Впрочем, полностью избежать наказания Глазку-смотрку не удалось, судьи отказались верить, что, сообщавший своей госпоже о малейшей провинности её дворни, он не донёс ей о покушениях на её высокую особу. А действительно, трудно поверить, что человек, прекрасно осведомлённый даже о том, с кем та или иная девка намерена согрешить, ничего не знает о готовящемся заговоре. «Невероятно, чтобы он не участвовал в заговоре или не знал о том от дочери», — значилось в протоколе.

Аникееву вменяли в вину и то, что в 1821 году он, не зная о том, собственными руками подал барыне отравленное мышьяком кушанье. «Сомнительно, чтобы он не мог того не заметить», — хлестал рыдающего подсудимого словами ловкий прокурор.

Читая протокол допроса, Псковитинов мог только в затылке чесать: любопытно, а как он должен был распознать этот самый яд? По цвету? По запаху? Может быть, на вкус? И это в чесночной-то подливке?

Кроме того, страстно не любивший доносителей всей мастей прокурор ещё и уязвил Аникеева в том, что де он специально оговаривал дворовых людей перед Шумской, дабы вызвать её гнев с последующими наказаниями, что в результате и привело к отчаянию дворовых и последующему убийству графской экономки.