Метресса фаворита. Плеть государева - Юлия Андреева

Несомненно, старший Корытников был абсолютно прав: доказывать злодейство легче, нежели добродетель. Там, по крайней мере, всё понятно, записки, подслушанные разговоры, следы на клумбе под окном... да мало ли что ещё. Вот и на этот раз Псковитинов заранее потирал руки при одной мысли, что Клейнмихель не потребовал от него доказательства непричастности к заговору Мусина-Пушкина. Как это можно доказать? Несомненно, если нарочно составить списки знакомых Алексея Андреевича и Ивана Петровича, выяснится, что совпадений более чем достаточно, при этом непременно окажется, что Мусин-Пушкин дружил с недоброжелателями, а то и с открытыми врагами Аракчеева. Потянется ниточка, и всё. Запутался Иван Петрович, угодив в петлю доказательств. Раз, два дёрнется да и... Совсем другое дело — доказывать вину Минкиной. Вот здесь Александр Иванович предчувствовал богатую добычу. У него с Корытниковым и так о данной особе сколько всего было нелицеприятного нарыто: и подлог, и доведение до самоубийства, и кража детей, и истязание крепостных... Наверняка покопайся как следует — и что-нибудь посерьёзнее получится раздобыть: к примеру, воровство у своего благодетеля, ещё лучше — если измену. Себялюбивый граф может, сколько хочет, покупать себе красивых девок, но терпеть соперников в собственном доме, делить любовницу с лакеями — это вряд ли!

Конечно, было опасно вести в Грузино Корытникова, верные Настасье люди могли давно уже уничтожить улики против Минкиной, а тогда бы уже не только ему одному, а ещё и Петру Петровичу пришлось испытать на себе графский гнев. Но да узнав, куда и зачем собирается Александр Иванович, Пётр Петрович всё равно не усидел бы на месте.

Безусловно, Клейнмихель мог солгать и отказаться прикрывать следователей в случае грозы, мог честно встать между ними и графом и тут же пасть в неравном бою, тогда бы Аракчееву не составило труда расправиться с явившимися без приглашения, да ещё и с обыском следователями. Частные владения — это частные владения и посторонним, кем бы они ни были, тут не рады. Клейнмихель же явно не собирался обеспечивать их разрешающим подобные действия ордером или судебным предписанием.

Об этом не хотелось и думать. Вернувшись в Ям-Чудово (где они, больше не имея собственного угла, были вынуждены временно обитать в избе деревенского головы, а то и в соседней деревне, у гостеприимного доктора Корфа), Псковитинов первым делом посетил церковь, возжёг свечи к образам Спасителя, Пресвятой Богородицы, Георгия Победоносца и Николая Угодника. А после молитв, уже немного успокоившись и придя в себя, направился на встречу со своим другом детства.

Если бы Корытников отказаться, Александр Иванович бы его понял и не стал настаивать. Но, разумеется, Пётр Петрович, и думать не мог отправлять друга одного на растерзание хищнику.

— Вероятность того, что горюющий Аракчеев до сих пор не позволяет что-либо трогать в особняке Анастасии Минкиной, пожалуй, равна тому, что он туда вообще не заходит, а слуги успели попрятать всё то, что говорило бы о преступлении покойной хозяйки, — рассуждал Корытников.

— Если эти самые слуги грамотные и способны вникнуть в её записи, — парировал Псковитинов.

Минкину обучал письму и счёту сам Алексей Андреевич, Псковитинов не помнил, откуда у него такая информация, должно быть, давным-давно кто-то рассказывал, вот и всплыло. Ко всему прочему было общеизвестно, что Аракчеев требовал ежедневного обязательного отчёта о положении дел в хозяйстве. Это относилось и к военным поселениям, и к Грузино, и к дому в столице. Письма по состоянию дел в Грузино писали управляющий и Минкина. Следовательно, она же должна была вести какие-то расходные книги. Здесь Александр Иванович рассчитывал обнаружить скрытые недоимки, впрочем, Анастасия была достаточно умна для того, чтобы не оставлять следов своих преступлений на самом видном месте.

Заранее припрятанный им в рукаве козырь по имени Михаил Андреевич Шумский оказался битой картой. Если Аракчеев давно узнал о подлоге, стало быть, давно и простил. Во всяком случае, Михаил находился в Пажеском корпусе, состоял в ординарцах при императоре, служил под началом от Алексея Андреевича, а теперь жил за счёт своего названого отца где-то в Европе.

Пока Клейнмихель занимался Аракчеевым и строил планы дискредитации светлого имени Настасьи Минкиной, гражданский губернатор Жеребцов продолжал дознания в Новгороде. Приняв дело «Об умышленном ходатайстве за преступницу Константинову» наиважнейшим из имеющихся в судебном производстве, он приказал доставить в суд секретаря новгородского земского суда Линькова, который обвинялся в пособничестве Мусину-Пушкину.

В частности, удалось доказать, что именно он посоветовал исправнику Лялину не замалчивать беременность Константиновой, коли таковая обнаружится, запугивая его страшными последствиями, в случае, если вопреки закону на эшафот поднимется беременная женщина.

Призванный для дачи показаний, Линьков и не думал отпираться. С нескрываемым удивлением на непонятливость губернатора он поведал суду о трудностях беременных женщин, ссылаясь на опыт своей ненаглядной супруги, подарившей ему на этот момент двенадцать детей, и горькими слезами оплакивая несчастную судьбу так и не родившегося и умершего во чреве тринадцатого.

На очной ставке с Мусиным-Пушкиным Линьков простодушно сознался, что действительно надоумил последнего написать рапорт на имя исправника, послав копию губернатору Жеребцову.

Этот документ был подшит к делу. Так что Жеребцов немедленно потребовал заключить под стражу государственного преступника и важного заговорщика — бывшего секретаря суда Александра Валентиновича Линькова, и заточить его в одной из камер в здании суда, где его будут охранять денно и нощно.

После Лялин признался, что кроме Мусина-Пушкина и Линькова надавить на него по поводу Константиновой пытался ещё и смотритель новгородского острога коллежский секретарь Михаил Камаринов.

Вызвали Камаринова, бледный и дрожащий Михаил Семёнович вышел на середину зала, где и рухнул, не проронил ни слова в своё оправдание. Находящийся тут же доктор констатировал скоропостижную смерть от сердечного приступа.

Кончина добрейшего Михаила Семёновича в одно мгновение взбаламутила весь суд. Камаринова все знали и любили, у многих он крестил детей и не пропускал именины даже стоящих несравнимо ниже его по рангу коллег, всегда стараясь сказать доброе слово и подарить хотя бы недорогой, но милый подарок.

Поняв, что судейские начинают его тихо ненавидеть, Жеребцов временно переключился с подследственных дворян на давно дожидавшихся своей участи грузинских крестьян.

«Приговоры были вынесены, но до сих пор не приведены в исполнение. И всё из-за этого выскочки Мусина-Пушкина! Сдалась ему эта толстуха!»