Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

В любом случае сельское население справлялось со своими обязанностями. Король Бробдингнега считал, что «тот, кто сумеет вырастить два початка кукурузы или два стебля травы на том участке земли, где раньше рос только один, заслуживает большей благодарности от людей и оказывает своей стране более существенную услугу, чем все племя политиков вместе взятое». В 1816 году население Британских островов составляло 19 млн человек, через 45 лет эта цифра достигла 29 млн, но им по-прежнему хватало еды.

Через некоторое время внимание нации снова обратилось в сторону позабытой было внешней политики. К великому смятению тех, кто полагал, что человечество ждет столетие мира, 1848 год вошел в историю как год революций. Пожалуй, было даже к лучшему, что в этот период самым грозным членом виговского кабинета оказался виконт Палмерстон, снова воцарившийся в Министерстве иностранных дел. Слово «воцарившийся» здесь не случайно, поскольку он действительно единолично правил в своих владениях. Это был настоящий человек дела, неутомимый труженик, скрывавший за показным безрассудством изворотливый ум и в особых случаях высокую серьезность. Страсти накалились в начале 1847 года, когда герцог Веллингтон, сам того не желая, предрек беду. В частном письме к одному из армейских товарищей он упомянул о незащищенном состоянии Британии. Как это иногда случается, его письмо просочилось в прессу. Публике стало известно, что на всем побережье «нет такого места, где нельзя было бы высадить пехоту в любое время прилива, при любом ветре и при любой погоде и где упомянутая пехота, высадившись на берег, не нашла бы на расстоянии не более пяти миль [8 км] какой-нибудь дороги, ведущей прямо вглубь страны». Незамедлительно и неизбежно последовала паника. Очевидно, за то время, пока Британия не интересовалась иностранными делами, они успели подступить пугающе близко к ее границам.

Угроза стала еще ощутимее, когда во Франции, Германии и Италии произошли революции. В феврале, после того как Луи Филипп запретил частные собрания оппозиционных партий, на центральных улицах Парижа разгорелись уличные стычки, войска открыли огонь по толпе, волнения переросли в бунт. По словам Виктора Гюго, когда Луи снимал парик, он становился «самым обычным торговцем». После провозглашения Второй республики он бежал в Англию под именем мистера Смита. В марте восстали жители Берлина, и в результате Вильгельм, принц Пруссии, тоже бежал в Англию. Людвиг I Баварский присоединился к этой процессии, отрекшись от престола в пользу своего сына. Император Австрии Фердинанд I уехал из Вены в Инсбрук, а затем в Моравию. Венгры потребовали независимости от Австрии. Чехи из Богемии потребовали создания собственного парламента. Венеция и Ломбардия также восстали против своего старого имперского врага. Папа покинул Рим, переодетый простым священником. Затем воздушный шар лопнул.

Одна за другой силы повстанцев терпели поражение от старой гвардии. Имперские политики ловко сыграли на этнических противоречиях, когда венгры обратились против славян вместо того, чтобы вместе выступить против общего имперского врага. Один за другим правители возвращались на свои троны. Казалось, какое-то минутное помрачение рассудка привело их всех в «убежище для всей Европы» (так называли Англию в журнале Punch). Льюис Нэмир назвал это «поворотным моментом, в который история так никуда и не свернула». Возможно, правильнее будет сказать, что желание свободы и перемен тогда намного превосходило доступные возможности. Подающие надежды общественные деятели 1848 года, возглавившие средний класс и трудящихся, в 1849 году стали мучениками и узниками в оковах.

Временный всплеск свободолюбия имел в Европе на удивление мало последствий. Во Франции к власти пришел Луи Наполеон, который некоторое время руководил умеренно успешным режимом в качестве президента Второй Французской республики, после чего объявил о создании Второй империи. Кроме того, революционный год побудил русских к более активной политике в отношении Венгрии, где на их пути встал неукротимый республиканский герой Лайош Кошут. Кабинет министров и королевская семья не хотели, чтобы Кошут во время своих последующих скитаний в изгнании наносил визит Палмерстону, однако политик, ставший теперь кумиром народа, ответил, что будет приглашать в свой дом всех, кого пожелает. Клерк Тайного совета Чарльз Гревилл с неудовольствием отмечал: «Демонстративные попытки Палмерстона заручиться поддержкой радикалов и льстивые высказывания о демократии, которыми полны его речи, отвратительны сами по себе и представляют немалую опасность».

Палмерстон, как саламандра, жил в огне, беспрестанно забрасывая все иностранные столицы и королевские дворы суровыми дипломатическими посланиями. Это не нравилось Виктории и Альберту, безоговорочным сторонникам того старого порядка, разрушить который стремился, например, тот же Кошут. Королевская семья постоянно высказывала претензии и призывала министра иностранных дел к ответу, но он отмахивался от этих запросов или просто пропускал их мимо ушей. «Он был любезен, услужлив и уступчив в мелочах, — писал Дизраэли о Палмерстоне, выведенном в образе графа Рохэмптона в «Эндимионе» (Endymion; 1880), — но, когда дело касалось чести или доброго имени крупных интересов, он действовал решительно и властно… Этого человека, в сущности, не интересовало ничего, кроме дел службы… однако держался он всегда жизнерадостно и неизменно прикрывался шутливой болтовней». Совсем не такого Палмерстона знала Виктория. Она как-то сказала Расселу, что тот «ведет себя не всегда прямолинейно». Это был королевский способ назвать его лжецом и лицемером.

События, больше всего похожие на революции 1848 года, разыгрались в Англии весной того же года, когда заново собравшиеся с силами чартисты попытались организовать демонстрацию на Кеннингтон-Коммон. Они намеревались еще раз подать в парламент петицию о необходимости всеобщего избирательного права и тайного голосования. Количество участников события точно неизвестно, но вряд ли оно достигало полумиллиона, о котором рассказывают чартистские мифы. Поскольку им запретили массово прошествовать с петицией к Вестминстеру, их предводитель Фергюс О’Коннор поехал в парламент в кэбе, а толпы просто разошлись. Вряд ли это можно считать славной победой.

Однако паника была так велика, что власти заранее приняли чрезвычайные меры. Кавалерия и пехота дежурили по обе стороны мостов через Темзу, военные корабли стояли наготове, возле Букингемского дворца и Банка Англии выставили пушки, 170 000 человек набрали в особые добровольческие отряды с дубинками и белыми нарукавными повязками. Было ясно, что страх перед революцией, наподобие европейских, вполне реален, но толпы просто растаяли. Говорить о возможности существования в Англии какой-либо революционной партии, в сущности, было бессмысленно.

Впрочем, неприятности на этом не закончились. Летом 1848 года движение «Молодая Ирландия» сделало необдуманную и несвоевременную попытку поднять революцию в Ирландии, подражая европейским образцам. Дело кончилось перестрелкой между повстанцами и полицией, продолжавшейся несколько часов до тех пор, пока повстанцы не отступили, потеряв часть ранеными. Одну группу окружили в доме миссис Маккормак, и эта стычка вошла в историю как «Битва при капустной грядке вдовы Маккормак». Пожалуй, можно только удивляться тому, каким стремительным и бесповоротным провалом окончилось восстание. Тем не менее английское правительство отреагировало на него с инстинктивной яростью. В 1849 году Рассел писал: «Мы выделяли гранты и ссуды, давали ирландцам работу и одежду, посещали их и обсуждали их дела. Миллионы фунтов денег, годы дебатов — только для того, чтобы получить в ответ бунт и клевету». Вполне понятное, но ничуть не оправданное высказывание человека, в пылу момента позабывшего о том, с каким презрением и жестокостью англичане веками относились к ирландцам. Англичанину легко было забыть или найти оправдание собственному варварству, но не стоило ожидать того же от ирландцев.