Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Католицизм в Англии ассоциировался прежде всего с разнообразными ирландскими неприятностями, что только усиливало антипапские настроения. «Раньше во время ирландских восстаний, — писал один из политических союзников Гладстона, сэр Уильям Харкорт, — ирландцы жили в Ирландии. Теперь ирландская нация присутствует и в Соединенных Штатах, столь же враждебная к нам, но имеющая намного больше денег, абсолютно недосягаемая для нас, однако отделенная от наших берегов всего десятью днями пути». Также считалось, что в Англии ирландские переселенцы представляют угрозу для своих соседей. Юморист из журнала Punch обнаружил «недостающее звено» между гориллами из джунглей и «неграми» в лице «ирландских яху» из самых бедных районов Лондона. В Birmingham Star писали о братстве фениев: «Множество бесноватых из самых низких социальных классов тайно собираются в укромных местах для подготовки. Их девиз и цель, разумеется, “Смерть саксонцам!”, — но что они будут делать после этого убийства, ни они, ни кто-либо другой не имеют ни малейшего представления». Все это было одним из самых сильных поводов для беспокойства в Англии XIX века. Тревоги подпитывала статистика, на первый взгляд свидетельствующая о связях ирландцев с преступностью. Тот факт, что с 1841 по 1861 год численность ирландского населения в Англии выросла примерно на 30 000 человек, также усиливал враждебность. Людям не слишком нужна была статистика, они полагались на собственные наблюдения. Больше всего пострадали Южный Ланкашир и Лондон. Однако во второй половине века ксенофобия обратилась уже против евреев из Ист-Энда. Врага можно было найти всегда.

Закон о церковных титулах, как называлась мера Рассела, был принят подавляющим большинством голосов. Через 20 лет его отменили, поскольку за все это время он не принес никаких изменений. В 1851 году Уильям Юарт Гладстон во время парламентских каникул отправился в Рим, но не для того, чтобы поцеловать кольцо рыбака. Он приехал, чтобы изучить неспокойную политику региона. По словам его первого биографа Джона Морли, именно тогда он окунулся «в могучий поток европейского виггизма, которому суждено было вознести его так высоко».

Отправившись в Неаполь якобы ради увеселительной поездки, он воспользовался возможностью посетить местные тюрьмы и взглянуть на заключенных. Увиденное потрясло его: повсеместные грязь и нищета, «больные узники с печатью смерти на лицах». Он поклялся привлечь внимание британской прессы к царящей в Неаполе беспощадной несправедливости, чтобы смягчить ее или даже положить ей конец. Это стало первым публичным проявлением тех нравственных качеств, которые никогда его не покидали: страстной целеустремленности и неукротимой тяги к улучшениям.

Итак, Палмерстон успешно отплатил Расселу той же монетой, а несколько озадаченным победителем в этой схватке стал консерватор граф Дерби. Дизраэли называл Палмерстона «самозванцем, и совершенно выдохшимся — как имбирное пиво вместо шампанского» и добавлял, что теперь тот стал «просто размалеванным старым паяцем, панталоне». Но как известно, Панталоне может превратиться в Арлекина, а мстительного Арлекина следует избегать, поэтому Рассел впал в немилость.

К этому времени вниманием общественности завладел Хрустальный дворец в Гайд-парке. Ничего подобного этому прозрачному сооружению, заполненному всевозможными механическими и электрическими чудесами, люди еще не видели. Некоторые всерьез считали его восьмым чудом света, а сам Лондон — более великим городом, чем Афины или Рим.

В первый день мая 1851 года около полумиллиона человек собрались в Гайд-парке, чтобы своими глазами увидеть, как королева торжественно открывает Всемирную выставку. В своем дневнике она написала: «Вид трансепта за железными воротами, колышущиеся пальмы, цветы и статуи, огромное множество людей, заполнивших галереи и сиденья вокруг, и звуки труб в честь нашего прибытия вызвали у нас ощущения, которые я никогда не смогу забыть. Я была очень тронута». Ее муж принимал участие в финансировании и организации строительства грандиозного дворца, возможно, с мыслью объединить монархию и народ в прославлении могущества и изобретательности Англии.

По сообщениям, на выставку прибыло 100 000 экспонатов и чудес со всего мира. Экспозицию поделили на четыре крупные секции: в первой были представлены сырье и полезные ископаемые, во второй — промышленное оборудование и механические изобретения, в третьей — мануфактурные изделия, в четвертой — скульптура и пластические искусства. Более 2000 человек работали над изготовлением 2000 чугунных балок, 3000 колонн и стеклянных панелей общей площадью 900 000 квадратных футов (ок. 83 600 м2). На сооружение огромного сверкающего здания ушло 4000 тонн железа и 400 тонн стекла. Его длина составляла 1851 фут (564 м) с востока на запад, ширина — 408 футов с севера на юг, а высота потолков — 128 футов (38 м). Архитектуру павильона описывали теми же словами (свод и трансепт, неф и проход), что и великие соборы, ближайшим родственником которых, очевидно, была эта постройка. Около 300 000 стеклянных панелей отражали блеск струй хрустального фонтана высотой около 27 футов (ок. 124 м). Павильон возвели на вершине пологого склона, и от западного входа открывался вид сразу на весь интерьер.

Выставка привлекла 6 млн посетителей и задала характерный для Викторианской эпохи тон изобилия и экстравагантности. 25 000 сезонных абонементов были проданы еще до открытия. Средняя плата за вход вначале составляла 5 шиллингов, но затем для менее состоятельных организовали «шиллинговые дни». На выставке были представлены локомотивы, микроскопы, воздушные насосы и фотоаппараты. В первую очередь посетителей поражал вид раскидистых старых вязов, тянущихся к небу посреди огромного стеклянного здания. В середине XIX века не существовало четкой границы между мифологией и материальным прогрессом. Прикладная наука возникла совсем недавно и еще не имела собственной категории — ее считали сестрой искусства. Процесс вулканизации получил название в честь бога огня Вулкана. Новые производственные технологии сами по себе служили предметом изумления. Героем того времени был чугун, но для самых продвинутых на выставке были также представлены гофрированная сталь и цинк.

Цвета поражали воображение: вертикали выкрашены в синий, белый и желтый, изогнутые балки — в синий, белый и красный, перекладины крыши — в белый и желтый. Это был абсолютно современный дизайн — интерьеры Хрустального дворца резко контрастируют с обычными тусклыми и невыразительными интерьерами Викторианской эпохи. Может даже показаться, что это фотографии не выставки, а базара или универмага: так могло бы выглядеть новое детище Фортнума и Мэйсона. Другим посетителям павильон напоминал огромный железнодорожный вокзал, тем более что там действительно выставлялись новые локомотивы. Здесь можно было почувствовать первые веяния массового рынка, который начнет активно развиваться в следующем столетии.

Завладевшее посетителями радостное возбуждение вытеснило апокалиптические брожения 1790-х годов, сельские волнения 1830-х годов и политические споры 1840-х годов. Голод в Ирландии и недавние собрания чартистов забылись. Казалось, в столице на какое-то время воцарилась атмосфера полного покоя и безопасности. Целые приходы во главе со священниками приезжали в Лондон, полковники приходили на выставку со своими солдатами, а адмиралы — со своими матросами, школы в массовом порядке приводили учеников, а фабриканты — своих работников. В журнале Illustrated London News напечатали карикатуру «Деревенский люд посещает выставку», однако в ней не было ничего сардонического или циничного: она показывала молодых и старых, в изумлении блуждающих по выставке. Среднестатистический житель Лондона очень мало знал о промышленных и технологических достижениях, обычно скрывавшихся в мастерских вдали от взглядов публики, — Всемирная выставка оказалась для многих как минимум огромным сюрпризом.