Похожая на человека и удивительная - Наталия Терентьева

А вот как, оказывается, сворачиваются мозги мужчины, вновь и вновь терпящего фиаско в своем любимом, привычном, незамысловатом удовольствии. Вот и все. Больше этого нет. Как беспомощно, как жалко, как унизительно он себя ощущает. Как хочет, чтобы никто об этом не догадался. А ведь все так и приглядываются, так ненароком и опускают глаза в совершенно неприличное место и с трудом скрывают усмешку. Вот и я, по его мнению, стою и просто наслаждаюсь его бедой.

– Через три дня приношу материал? – уточнила я.

– Послезавтра, я сказал! – рявкнул Вячеслав Иванович и иноходью пустился прочь, как будто стесняясь своего собственного большого и бесполезного тела.

…Господи, как же я устала от этого неожиданного подарка – странной, нечеловеческой или надчеловеческой способности влезать в чужую душу, в чужие кишки. Я не могу больше ежесекундно видеть, слышать чужую боль. Мне стало больно жить, я не могу просто радоваться солнцу, теплому ветру, пению птиц, я постоянно чувствую рядом чье-то страдание. За что мне это? Я не жила лучше других, чтобы быть выделенной, отмеченной этим даром, крайне обременительным, между прочим.

Вот зачем мне Верочка с ее бессмысленной и неразделенной любовью? У меня у самой достаточно было неудачной любви в молодости, а сейчас и вовсе никакой нет.

Зачем мне грустные мысли бывшего космонавта? Его попытки сделать что-то не сделанное за пятьдесят лет – за сорок девять…

Зачем страхи малыша, которого не любят и бросают влюбленные в жизнь, другую жизнь, родители, жизнь, в которой нет темной лестницы, подвала, страшного соседа и одиночества маленького человека?

Зачем мне тягостные мысли моего начальника о старости, вот-вот собирающейся навалиться всей своей душной тяжестью и раздавить, прижать к земле, сровнять с ней хорошего в общем-то человека, так и не успевшего в суете своей службы спокойно оглянуться и понять, понять хоть что-то об этой жизни?

Зачем мне, в конце концов, унижающие меня мысли человека, которого я когда-то любила и который не любил меня ни тогда, ни сейчас? Зачем мне его неприязнь, обретающая физическую силу в моем теле, сковывающая, парализующая меня, долго не отпускающая после встречи с ним? Зачем мне Сутягин и его неизлечимая болезнь, которую я почувствовала первой и с которой, увы, ничего поделать не могу? Я ведь не лечу, я только чувствую эту чужую боль.

Я устала, я хочу просто жить, не думая ни о ком в особенности. Я хочу с удовольствием завтракать, радоваться, глядя на сверкающие бока своей новой машины, и гонять на ней на предельно допустимой скорости, не слыша при этом обрывки чужих охов, стоя в нетерпении у светофора. Я хочу подсмеиваться вместе с Генкой над наивным радиослушателем, стремящимся прозвучать любой ценой в эфире, хочу получать удовольствие от собственного остроумия и способности вести блестящий интеллектуальный диалог, а не страдать вместе с ним, с подлецом Генкой, да еще и за компанию с каждым позвонившим нам человеком.

Что мне сделать, чтобы избавиться от этой неожиданно свалившейся на меня способности? Еще раз попасть в аварию и снова посмотреть на землю откуда-то снизу и сбоку, как я смотрела тем холодным весенним утром из окна своей перевернувшейся машины?

Наверно, я знаю место, где избавляют от душевных невзгод. Не всех и не всегда… Но попытаться надо. Я взяла старую фотографию своей бедной прапрабабки, изведенной соседями зазря, спросила ее, зачем ей был ее дар и хорошо ли ей было с ним. Бабушка Вера смотрела на меня с фото кротко и сочувственно, но ничего мне не ответила. Я не услышала ни дуновения эфира, ни тихого шепота у себя в голове, никакой мысли, чужой, непохожей на мои обычные, быстрые и понятные мне. Как тебе было с твоим даром, бабуля? Тяжело и одиноко? Ты помогала людям, как умела? Только не смогла помочь себе в самый последний момент…

Я пошла в церковь, поставила свечки всем известным мне святым, помогающим от болезней и недугов, почему-то отчетливо ощущая, что мое состояние никак к болезням не относится и поэтому помогать святые мне не станут. Постояла у темной иконы Богородицы в золотом киоте и не стала ни о чем просить. Странно было бы даже думать о моем новом качестве перед лицом всепрощающей и всевидящей вечности.

И все-таки я подошла к батюшке, отпускающему грехи прихожанам – и мужчинам средних лет, и одиноким дамам неопределенного возраста с настрадавшимися лицами, и мамам с очень маленькими детьми, у которых, видимо, мамы тоже обнаружили кое-какие смертные грехи – и, наверно, правильно сделали, приучая малышей оценивать свои поступки и, главное, мысли и чувства. Слукавил? Пожелал другу Вите споткнуться? Позавидовал? Очень сильно ругал котенка, старательно выговаривая все известные тебе плохие слова? Вот изволь все это собрать, протрясти в голове и душе, сформулировать и пожалеть о том, что ты сделал или не сделал – не помог, не извинился, не осмелился заступиться за кого-то…

Но больше всего, как обычно, было в очереди на исповедь пожилых женщин в платочках, – и тех, кто давно, привычно и радостно верует, и, на внимательный взгляд, выделяющихся неофиток, росших когда-то с комсомольским значком на груди, имевших иную веру, идеалы, слегка похожие на христианские, но все же иные, и теперь с некоторой неуверенностью приспосабливающихся к внешне строгой, но, по сути, довольно уклончивой и расплывчатой системе церковных условностей и церемоний.

Постишься? Молодец. Не забудь, что кроме мяса, рыбы, яиц и вина еще запрещены все плотские удовольствия, а также дурные мысли. Поэтому какой смысл не есть мяса, если все равно удержать себя от зависти к соседке Нинке не можешь? Старайся, и бог поможет.

Нарушил пост? А ведь вроде никто и не заметил этого. И бог как будто не наказал. Ничего, в следующий раз будешь построже соблюдать.

Пришел на причастие? А с утра зачем крепкий кофе пил, да еще и сигаретку выкурил? Слаб человек, это правда. Поэтому вера и нужна.

Полгода в церковь на службу не ходил вообще и даже просто – свечку поставить – не заглядывал? Так не на работу же.

Церковь как стояла, так и стоит, готовая в любой момент отворить тебе дверь в загадочный, не очень реальный, чуть-чуть похожий все-таки на детскую сказку мир святых, угодников, чудодейственных икон, безгрешных старцев, канонизированных мучеников и умных, интеллектуальных, пугающих своей академической образованностью и абсолютной адекватностью сегодняшним знаниям о мире и его физической природе священников.

Католические священники нашли смелость и заговорили о своей неполной святости, о том, как много греховного и мирского в их душах и обителях. А наши? Пусть лучше не говорят, пусть лучше кажется – тем, кому это жизненно необходимо, – что есть хоть где-то на земле правильный, справедливый мир. Маленький осколочек его в золоченом киоте.

Среди прихожан стояла женщина в длинном, спускающемся на спину черно-зеленом платке. Не знаю, почему я обратила на нее внимание. И узнала свою бывшую школьную учительницу. Да не только узнала, а услышала ее мучительную, тоскливую боль. Я даже отступила подальше, чтобы невольно не подслушать, – ведь она не собиралась говорить о том, что чувствовала, никому, даже священнику.