Педагогические размышления. Сборник - Семен Калабалин

Антон Семенович считал, что мы не должны знать, как он спит, как он кушает, мы никогда не видели его в одной рубашке, он для нас был недосягаемым идеалом, к которому мы стремились. Иногда педагоги делают такие вещи, что неловко становится. Идет, вытащит из портфеля бутерброд с колбасой, укусит на ходу. Встретит ученика. Какой-нибудь неосторожный ученик вздумает поздороваться и тогда преподаватель прикладывает руку ко рту, или глядишь, на чулках морщинки появляются, бант перекосился, должен быть на хребте, а он около блуждающей точки. Все это имеет значение.

Надо следить за собой. У некоторых педагогов появляются белые пятна около рта, когда они долго говорят, а они этого не замечают. Надо следить за собой каждую минуту. Педагог этим оказывает колоссальное влияние на учеников. Чистоплотность, внешняя собранность влияют на внутреннюю собранность. Эти элементы должны обеспечить красивый авторитет для вас самих в той детской среде, в которой выработаете.

Я не собираюсь вас учить, я только рассказываю, как веду себя как педагог, воспитатель в детском доме. Может быть, здесь есть вредные вещи, то вы не слушайте, забывайте их.

Вот еще на чем хотелось бы мне остановить ваше внимание: о каком-то, может быть, я неправильно это назову, преклонении перед ребятней: не крикни, не толкни, голоса не повысь, всегда говори тихим, спокойным, псаломщицким, бесстрастным голосом. Если бы мы послушались таких советов, то у нас не было бы даже приличных артистов, чтецов. Представьте себе, начнет он читать таким голосом: «Как ныне сбирается вещий Олег…» и т. д. Начнет он так читать и аудитория уснет. А вот когда выходит Хенкин или еще какой-нибудь артист и читает с таким вкусом, смаком, то хочется еще и еще слушать. А как же можно воспитать Хенкиных, если мы будем только таким тоном воспитывать ребят, это будут, действительно, тихони, псаломщики. Должна быть какая-то вибрация, должна быть видна ваша душа, ваше сердце. Нельзя ровным голосом возмущаться, выражать гнев. Нельзя так руки тихонько сложить и кричать: «Ах ты, мерзавец!» и т. д. Обязательно и рукой что-то нужно сделать, стукнуть по столу, иначе это не дойдет до его сознания.

У меня был такой замечательный случай в жизни, который меня не возмутил даже, а как-то опустошил, я почувствовал себя мешком, из которого только что высыпали замечательный крупный рис, и мешок как-то повис. В 1934 году один садист, воспитанник, который пробыл у меня только одни сутки, убил моего собственного сына, трехлетнего мальчика. Возник вопрос, кто это сделал? Старшая девочка сказала:

– Я видела, как этот мальчик подошел, взял Костика и пошел с ним в парк. Мальчик новенький, я его не знаю, может быть, это и он.

Я начал говорить с ним, допрашивать, часа два говорил, целые сутки, на вторые сутки он говорит:

– Ну, конечно, я убил, а что вы сделаете? Не убьете, не расстреляете, в милицию отправите, может быть, судить будут, а может, и нет. Убил, так захотелось.

И вот инспекторша из района меня спрашивает:

– А вы не кричали на него, вы его не били, когда допрашивали?

Я говорю:

– Нет.

А что, в самом деле, может быть, в порыве какой-то человеческой злости, я его и ударил бы, может быть, и убить нужно было, я не знаю, я ведь тоже все-таки живой человек и далек от того убеждения, что на воспитуемых наложено какое-то табу и мы должны бояться, сохрани бог, прикоснуться к ним. Я ожидал другого, я думал, что, может быть, этот человек выразит мне соболезнование, а она спрашивает: а вы его не били? Я сказал ей:

– Боже мой, какой вы чуткий перестраховщик и дурак.

Правда, я не бил его. Я располагаю другими способами, которые могут заставить мальчика раскрыться и сказать истину. Но что это? Страх перед ними, заигрывание, двурушничество? Это, прежде всего, то, что казалось мне ненужным, потому что это воспитывает ненастоящего человека. А если он по-настоящему будет перенимать, заимствовать от вас и способы переживаний, то и он будет таким же страстным, как и вы, и в труде, и в патриотизме, и в своей жизни, и где угодно. Я знаю очень много случаев, когда воспитанники Антона Семеновича, мои воспитанники, на финском фонте не шли сзади других, не ожидали, пока командир скажет:

– Кто пойдет в разведку?

Хотя знали, что наверняка не вернутся, но сами поднимали руку и шли на опасное дело. Я знаю, что наши воспитанники первыми поднимали руку и шли и на глазах своей войсковой части были разорваны осколками снаряда. Одному моему воспитаннику – Дохновскому – было присвоено звание Героя Советского Союза. Он упал, ему отрезало ноги, но он, уже лежа, стал петь Интернационал, позже в больнице он умер.

Вот рядом с вами диверсант будет выводить из строя станок, а вы подходите и таким поповским голосочком начинаете мурлыкать:

«На основе педагогической науки разрешите сказать, чтобы вы не ломали станок». Тут нужно подойти, схватить его за шиворот и крикнуть так, чтобы, если за станком прячется другой диверсант, у него от страха сердце лопнуло.

И радость надо вместе с ними также переживать, по-настоящему радоваться. Я помню, как Антон Семенович умел красиво гневаться, когда всем становилось как-то немножко жутко. Вы чувствовали когда-нибудь, как у вас вот тут в животе немного холодно делается, вот, скажем, сидишь в кино, и какой-то такой холодок, и заплачешь, и сам невольно начинаешь делать какие-то движения ртом, будто улыбаешься, а на самом деле слезы капают. Антон Семенович умел так управлять своим лицом, чтобы всем было понятно, когда он не в духе: значит, что-нибудь не в порядке, и все тихо начинают ходить.

Когда входят в кабинет, стучат. Обыкновенно – входят без стука. Сразу все замечают гнев у Антона Семеновича, так же, как и радость. И радость, и гнев – все это было у него ярко написано. Он иногда сильно гневался, а иногда вдруг захохочет так, по-настоящему хохочет, по-русски, что за живот берется. Он смеется, и учащиеся смеются. Так должно быть. Надо, чтобы не получалось так, что педагог смеется, а учащиеся смотрят на него и думают, что это он смеется. Смех педагога должен быть педагогически организующим.

С Антоном Семёновичем Макаренко я встретился в декабре 1920 года в несколько необычной обстановке – в тюрьме, где я отбывал наказание за ошибки моего горького детства. С того времени прошло 34 года, но я хорошо помню все детали этой встречи. А дело было так.

Однажды вызвали меня к начальнику тюрьмы. Войдя в кабинет, я увидел, кроме начальника, незнакомого. Он сидел в кресле у стола, закинув ногу на ногу, в потёртой шинельке, на плечах башлык. У него крупная голова, высокий открытый лоб. Больше всего моё внимание привлёк большой нос и на нём пенсне, а за ними блеск живых, насмешливо добрых, каких-то зовущих, умных глаз. Это был Антон Семёнович.

Он обратился ко мне:

– Это ты и будешь Семён Калабалин?